Владислав Иванович Романов - Генерал нежного сердца

— Пора, пора, генерал! — подталкивал его в спину адъютант, и Ермолов увидел, что на белых конях сидят уже чудища: кто в образе дракона, кто с головой быка или вепря, льва или шакала. Кони еще сильнее, раздувая ноздри, забили копытами, волнуясь от появления зверей, держащих их в узде. Он не успел и подумать об этом, как почувствовал, что и сам уже превратился в льва, и руки его покрылись волосами, и когти впились в лошадиную кожу. Он хотел закричать: «Нет!», — но только оглушительный рык вырвался из его глотки. Конь вздыбился, пытаясь сбросить его, и Ермолов проснулся.

Собаки выли за окнами. Ермолов почти полчаса лежал, не шевельнувшись, потом с ослабевшим сердцем поднялся, подошел к окну: полная луна горела на небосклоне, заливая все вокруг мертвенно-бледным светом. Ермолов зажег свечу; половина четвертого. До утра он не сомкнул глаз, и лишь когда рассвело, он смог наконец-то уснуть, проспав до обеда.

9

С этого дня он уже не брал с собой ружья на прогулки. И даже перестал охотиться, хотя наезжавшие друзья и сослуживцы постоянно звали его побродить с ружьишком, но Ермолов всякий раз отказывался, находя удобные причины.

В начале октября 1829 года пришло известие о смерти Раевского. Ермолов тотчас же написал письмо вдове генерала Софье Алексеевне с выражением соболезнования, а также указал, что все семейство Раевских может располагать его услугами, каковые он только способен предоставить.

Он уже не ждал вестового с пакетом за сургучной печатью, не вслушивался в тишину дня, желая услышать долгожданный звон колокольцев. Он смирился со своей участью. Даже переплетный станок перестал его интересовать.

Теперь он поздно вставал, умывался и долго бесцельно бродил по дому в старом халате. Если приходили гости, он сказывался больным. Так прошла неделя. Дождь лил не переставая.

С приходом зимы он оживился и стал выходить из дома. Зимой ослабел отец, впал в детство и стал заговариваться. Когда первый раз он спросил Алексея Петровича, выбил ли он турок с Кавказа, Ермолов вздрогнул и долго не знал, что ответить. Врач, осмотрев отца, только развел руками.

— Здоровье у него отменное, так что года три можно за жизнь его не беспокоиться, — сообщил он.

Ермолов не без страха слушал рассуждения отца о том, надо или нет сдавать Москву Наполеону.

— Если до Орла дойдет, мы все тут погибнем!.. — вздыхал отец.

К весне он перестал узнавать сына. Когда Ермолов пробовал убедить отца в том, что перед ним его сын, Петр Алексеевич долго молчал, а потом тихо заговорил:

— Не имею чести знать вас, милостивый государь, но рад, что вы заехали к нам!.. — и приближаясь к сыну, горячо зашептал ему на ухо. — За сына мово, если способность такую имеете, похлопочите у государя, пусть он ему службу какую-нибудь завалящую сыщет!.. А то, боюсь, как бы в уме не повредился!.. Ей-богу, милостивый государь!..

«Деваться некуда, отца теперь не бросишь, — рассуждая в голос и сидя у окна, бормотал Алексей Петрович. — А значит, и всякие хлопоты теперь ни к чему!..»

И он облегченно вздыхал.

За этими грустными событиями пролетело лето. Изредка он все же думал о несправедливостях судьбы, ревностно следя за стремительным возвышением посредственного Паскевича, который, едва прибыв на Кавказ, через год, в 1828 году, стал генералом-фельдмаршалом, будучи ранее, как и Ермолов, генералом от инфантерии. Однако Ермолов, получив это звание в 1818 году, с ним же и ушел в отставку. Так и не сбылась мечта его стать фельдмаршалом.

Для отца он приискал няньку. Та кормила его по часам, обхаживала, и оба были довольны. Более отцу ничего и не требовалось.

Три года минуло со дня его отставки. Государь о нем не вспомнил. «Теперь уж и вспоминать поздно», — думал Ермолов.

В конце декабря он вдруг собрался в Москву. Надобно было сделать кое-какие покупки, навестить старых друзей, с кем еще можно молвить слово, просто встряхнуться.

Он любил Москву. Родившись в ней и живя подолгу, он любил простонародный нрав, ее небылицы, каковые рождались ежедневно и передавались из дома в дом как самые последние и достоверные новости, любил ее старину, не западную, как в Петербурге, а именно российскую. Если уж справляли на Москве масленицу, то справляли широко, гуляли шибко и всем народом, по домам не таились, а шли на улицу, на горки, орали песни, визжали и хохотали до упаду. А уж едва начинался --">