Гайто Газданов - Водопад

но тогда, к счастью, началась бурская война, и он отправился в Трансвааль^[5], — с разбитым сердцем и неисчерпаемым запасом энергии и еще чего-то, трудно поддающегося определению и что дядюшка называл «своеобразным душевным идиотизмом».

И вот в Константинополе — это было в 1920 году, — узнав, что он недалеко живет, я пошел к нему пешком.

Ферма его находилась верстах в десяти от города, но я добрался туда только к вечеру, так как шел, в сущности, вслепую; обстоятельные объяснения турок, у которых я изредка для формальности спрашивал дорогу, ничем не могли помочь, потому что я не знал ни слова по-турецки. Уже под вечер я встретил какого-то оборванца, ведшего под уздцы чрезвычайно странное животное, нечто среднее между лошадью и верблюдом. Оборванец оказался донским казаком и подробно объяснил мне, как нужно было идти. — Что это, между прочим, за животное? — спросил я его — он иронически улыбнулся и сказал: — Это у них лошади такие, — прибавив нецензурное ругательство — «в турецкого бога».

Еще через полчаса ходьбы я услышал сильный и острый, не похожий ни на что другое, запах свиного помета. Еще две минуты — и я был на ферме. Множество свиней разного вида, пола и возраста, но совершенно одинаково грязных, ходило и лежало на довольно большом пространстве земли, которое пересекало гигантское корыто, похожее на деревянное озеро. В глубине двора стоял небольшой дом; хозяин сидел на крыльце и курил трубку; на нем был шелковый халат и сапоги с деревянными подметками. — Селям-алейкум! — закричал он издали. — Здравствуйте, — сказал я, — извините, что я по-русски. — Милости просим, — и он сделал широкий жест рукой.

У него был недурной дом с мягкими диванами, большим столом, коллекцией кавказских кинжалов и изумительно длинным ружьем, которое по диагонали доходило от нижнего до верхнего утла стены, — по-видимому, с тем расчетом, что даже без необходимости стрелять, только направив это ружье на кого-нибудь, человека можно было держать на расстоянии, делавшем бесцельными любые атаки. Впоследствии оказалось, что это было бурское ружье.

Я сказал этому человеку, что пришел к нему без всякой определенной цели — только потому, что много слышал о нем и хотел его повидать. — Так как мое пребывание в Турции носит, по-видимому, временный характер… — Позвольте, — перебил он меня, — ведь ваше имя… он назвал мое имя. — Да. — Черт возьми, когда я видел вас в России, вам было года три, по-моему, а потом мне о вас писал… — он назвал моего дядюшку. — Вы, кажется, подавали какие-то надежды? — Я? — сказал я, растерявшись, — нет, по-моему, вы ошибаетесь, я, кажется, не подавал. — Значит, я вас спутал с кем-то, — сказал он задумчиво. — Возможно, в этой молодежи сам черт ногу сломит… А я, как видите, занимаюсь свиноводством. — Я вижу. — Увлекательнейшая вещь, должен вам сказать. — Лучше, чем наездница Берта? — хотел я спросить, но удержался. За ужином он говорил, глотая горячий борщ: — Вот, например, немцы умеют делать двести блюд из картофельной шелухи, а из свинины ничего особенного не сделаешь. Что ж, поросенок под хреном, поросенок с кашей, отбивная котлета, окорок, просто свинина, вот и все.

Над столом горела керосиновая лампа, на которую летели из открытого окна какие-то крупные насекомые, вроде библейской саранчи, и столь же многочисленные^[6]. Он посмотрел на них, пробормотал: — Ничего удивительного, почти субтропический климат, в Трансваале еще хуже, — и продолжал есть. Подавала босая загорелая женщина лет тридцати, которую он называл Марусей, хотя она едва понимала несколько слов по-русски. — Гречанка, — сказал он отрывисто, — моя сотрудница.

На следующее утро из помещения, которое я в сумерках принял за хлев, но на котором была надпись мелом «garage»^[7], — что казалось особенно странным, так как на ферме не было никого, кроме хозяина, Маруси и свиней, — которые, я думаю, не знают латинского алфавита, сказал я хозяину, — он выехал на небольшом дрожащем «форде», у которого как-то заскакивал клаксон, так что иногда чуть ли не целый километр мы ехали с непрекращающимся ревом, — и отвез меня в город. Заревев клаксоном в последний раз у начала одной из бесчисленных константинопольских улиц, он, сказав мне несколько прощальных слов, половины которых я не расслышал из-за клаксона, резко повернул свой неправдоподобный автомобиль и с ревом скрылся.

И я вспомнил, как дядюшка говорил о нем, когда был в --">