Алексей Николаевич Толстой - Туманный день

поднялась вверх, но не очень высоко, потому что фонари кончались невдалеке, должно быть, опускаясь оттуда под гору.

«Взберусь», — подумал Прошка, и, обливаясь потом, полез было наверх, но тротуар быстро опустился, ноги дрыгнули в воздухе, и Прошка упал на руки.

«И тут подвели, подлецы… Пойду-ка я посредине улицы».

Но улица продолжала опускаться, и Прошка уже бежал, раскачиваясь и растопыря руки.

В это время ухнуло впереди, заквакало, и длинное черное тело, узкое и вертлявое, понеслось навстречу.

Прошка остановился, протянув руки, присел и пустился зигзагами наутек, разинув рот для крика, а сзади резнуло его крылом по спине, и пронесся мимо автомобиль, в котором сидел человек в цилиндре и дама. При виде падающего Прошки она выглянула в окно…

— Это вы, — крикнул ей Прошка. — С кем это вы! — и долго смотрел вслед. Потом поднялся, обтер ладони о пальто, влез в мимо ехавшего извозчика и потрусил домой…

Проходя по коридору, он остановился перед открытой дверью… И тут опять… Там сидел у стола Семиразов, одной рукою крутил волосы на виске, другой писал…

Вернувшись из «Северного Полюса», Семиразов продолжал писать один из своих эротических рассказов.

Он начинался так: «Ее звали Зина, у ней было мучительно сладострастное тело, от нее пахло женщиной и юбками»… Семиразов был мастер писать такие рассказы. Критика о нем уже заговорила… Редактор знаменитых альманахов даже сказал ему как-то в редакции: «Да, батенька, вы, знаете, павиян».

Рассказ двигался туго, — болела голова… Он стал нырять шеей, как утенок, приводя себя этим в чувственное настроение… «Зина сбросила белье, упала в постель; чувственно пахли туберозы». Дальше не было еще придумано, и он стал вянуть над бумагой и нырять шеей…

В это время, заикаясь, окликнул его Прошка:

— Семиразов, вы сейчас были в ресторане?

— Нет, не был, — и, скривившись, Семиразов скорчил необыкновенно тошное лицо.

— Ага, — сказал Прошка тихо, — вот оно что… — Он вошел к себе, затворился на ключ и, сдернув башмаки, лег, не раздеваясь.

Тотчас кровать поплыла и закачалась. Прошка хотел отлепить от подушки голову, но не мог; в особенности томил его зеленый отсвет фонаря на потолке.

«Никого здесь нет, — подумал Прошка, — ни отца, ни матери; заехал я сюда и пропаду, как собака».

Прошка заплакал. Слезы облегчили его, и понемногу мысли устремились к тому, к чему он всегда возвращался, к светловолосой женщине, представлявшейся то на морском берегу, то среди пыльных манекенов швейной мастерской, то склонившейся к нему из окна автомобиля.

Видения эти путались с несообразностью, которую напустил Фалалей, и вновь Прошка тосковал, не зная, как выбиться из проклятой этой путаницы.

Наконец из-за печки вышел Фалалей и спокойно сел в ногах Прошкиной кровати, обхватив колено. Прошка отодвинулся, пристально глядя на хозяина.

Фалалей не двигался, лицо его было совсем зеленоватое, светился в глубине зрачок, и рот был полуоткрыт.

— Фалалей Петрович, — позвал Прошка жалобно. Фалалей, не оборачиваясь, стал шевелить губами, и вот, отовсюду: из-под дивана, кресел, из Прошкиного чемодана — повылезли черные тараканы, тихо потрескивая.

— Веришь в мою силу? — спросил Фалалей.

— Да, — ответил Прошка.

Тогда Фалалей замахнулся, и тараканы, злобно пятясь, отползли по тайным местам.

— Все это будущие люди, — сказал Фалалей, — из одного такого, например, я Семиразова сделал.

«Вот оно что», — подумал Прошка, и вдруг застонал от резких ударов сердца.

— Сделай мне ее, Фалалей, приведи ее ко мне…

— Нет, — ответил Фалалей с усмешкой, — ты слишком неопрятный, а я лучше сделаю твоего двойника.

7

Прошка спал, скрипя зубами, и голова его, казалось, была расколота, и туда насовали окурков.

В середине дня, когда в комнату, и без того душную, проник чад из кухни, он проснулся и сел, еле разлепив глаза.

Кухарка принесла измятый самовар и сахар в мешке; за окном носился туман пуще вчерашнего и стучали капли по железному карнизу.

«Больше пить не буду, — подумал Прошка, — начну жить по-новому».

Наливая чай, помешивая ложечкой, жуя булку, он продолжал неотвязно думать об ужасной чепухе вчерашнего дня… Хуже всего было ощущение безволия, какой-то ватной мягкости… После чая он решил пойти узнать расписание лекций. Проходя коридором, вспомнил, что отсюда начались вчерашние неприятности.

«Господи, если бы --">