Валентин Петрович Катаев , Василий Семенович Гроссман , Константин Михайлович Симонов , Алексей Николаевич Толстой , Борис Николаевич Полевой , Всеволод Вячеславович Иванов , Виталий Александрович Закруткин , Георгий Иванович Соловьев - Рассказы о русском характере

сказаны в темноту звонким голосом, он почти прокричал их, и никто не видел, как Костицын вытер пот, выступивший на висках от чрезмерного напряжения, понадобившегося ему, чтобы произнести эти громкие слова.

«Да, это учитель, – подумал забойщик, – это настоящий учитель».

И он одобрительно сказал:

– Да, ребята, ваш начальник всей нашей шахтой заведовать бы мог, был бы заведующий настоящий.

Но никто не понял, как много похвалы вложил старик в эти слова, никто не знал, что Козлов всю жизнь свою ругал заведующих, говорил, что нет на свете человека, который мог бы заведовать такой знаменитой шахтой, – ствол которой он, Козлов, прорубал своими руками.

Во тьме, охваченный доверием и любовью к людям, чью жестокую судьбу добровольно разделил, старик сказал:

– Ребята, я эту шахту знаю, как муж жену не знает, как мать сына родного не знает. Я, ребята, в этой шахте сорок лет работал. Только и были у меня перерывы три раза – это в пятом году, за восстание против царя продержали меня в тюрьме четырнадцать месяцев, и потом в одиннадцатом году еще на полгода сажали за то, что агитацию против царя вел, и в шестнадцатом – взяли меня на фронт, и в плен я к немцам попал.

– Вот видишь, – сказал насмешливый голос, – вы, старики, любите хвалиться. Мы на Дону стояли, старик один, казак, все перед нами выхвалялся, кресты царские показывал, насмешки строил. А вот в плен мы живыми не идем, а ты пошел.

– Видел ты меня в плену?! – крикнул Козлов. – Видел ты меня там?! Меня раненым взяли, я без памяти был.

– Сержант, сержант! – сказал строго Костицын.

– Виноват, товарищ капитан, я ведь не по злобе, а посмеяться.

– Ладно, чего там, – сказал старик и махнул в темноте рукой в знак прощения, но никто, конечно, не видел, как он это сделал. – Я из плена три раза бегал, – миролюбиво сказал он. – Первый раз из Вестфалии – работал там на шахте тоже; и вроде работа та же, и вроде шахта как шахта, но не могу, и все. Чувствую – удавлюсь, а работать там не стану.

– А кормили как? – спросили в один голос несколько человек.

– Ну, кормили! Двести пятьдесят граммов хлеба и суп такой, что на дне тарелки Берлин видать. Ни слезинки жиру. Кипяток.

– Кипяточку сейчас я бы выпил.

Снова раздался голос командира:

– Меркулов, помните мой приказ – о еде не разговаривать.

– Так я ведь о кипяточке, нешто это еда, товарищ капитан! – добродушно и устало ответил Меркулов.

– Да, проработал я там с месяц и в Голландию бежал, через границу перебрался, – говорил Козлов. – Шестнадцать суток в Голландии жил и потом на пароход пробрался – в Норвегию ехать. Только не доехал. Поймал нас немец в море и в Гамбург привел. Дали мне там крепко, к кресту подвязывали. Два часа висел, фельдшер мне пульс щупал, водой отливал, а потом послали в Эльзас, на руду – тоже подземная работа. Тут уж наша революция подошла, я снова бежал, через всю Германию прошел. Ну, тут уже мне помогали рабочие ихние. Я по-ихнему разговаривать стал. В деревнях не ночевал, больше старался в рабочих поселках. Вот так и шел. А двадцать верст осталось мне идти – снова меня поймали и… в тюрьму. Тут уж я третий раз бежал. Пробрался в Прибалтийский край, ну и тифом заболел. «Неужели, думаю, не приду на шахту, неужели придется помереть?» Нет, осилил немца, осилил и тиф. Выздоровел До двадцать первого года в гражданской войне был, добровольцем пошел. Я ведь против старого режима очень был злой, еще парнем молодым афишки разбрасывал – тогда так листовки мы звали.

– Да ты, старик, неукротимый! – сказал сидевший рядом с Козловым боец.

– О, брат, я, знаешь, какой, – с детским бахвальством сказал Козлов, – я человек рабочий, революционный, я ради правды никогда не жалел ничего. Ну и пришел я, как демобилизовали меня, в апреле. Это было перед вечером уже. Пришел. – Он помолчал, переживая давнишнее воспоминание. – Пришел, да… пришел. И правду скажу, не в поселок зашел, а прямо вышел на здание, ну, на копер посмотреть. Стою, и слезы льются, и не пьяный ничуть, а плачу. Ей-богу, вот тебе честное слово. Смотрю на шахту, на глеевую гору и плачу. А народ уже меня узнал, к моей бабе побежали. Кричат! «Козел твой воскрес, на здание вышел, стоит там и плачет». Так, веришь, мне старуха до последнего часа простить не могла, что я к шахте на свидание раньше, чем к чей, пошел. «У тебя, говорит, вместо сердца кусок угля».

Он помолчал и сказал:

– Но веришь ли мне, товарищ боец, – ты, я слышу, тоже парень рабочий, я прямо скажу – вот это --">