Константин Георгиевич Паустовский , Сергей Николаевич Сергеев-Ценский , Валентин Петрович Катаев , Викентий Викентьевич Вересаев , Илья Григорьевич Эренбург , Вячеслав Яковлевич Шишков , Алексей Николаевич Толстой , Александр Серафимович Серафимович , Леонид Максимович Леонов , Исаак Эммануилович Бабель , Андрей Платонов , Ольга Дмитриевна Форш , Дмитрий Андреевич Фурманов , Федор Васильевич Гладков , Пантелеймон Сергеевич Романов , Михаил Афанасьевич Булгаков , Александр Степанович Грин , Михаил Михайлович Пришвин , Михаил Александрович Шолохов , Юрий Николаевич Тынянов , Александр Степанович Яковлев , Всеволод Вячеславович Иванов , Константин Александрович Федин , Борис Андреевич Лавренёв , Юрий Карлович Олеша , Михаил Михайлович Зощенко , Николай Семенович Тихонов , Мариэтта Сергеевна Шагинян , Иван Михайлович Касаткин , Николай Николаевич Ляшко , Александр Сергеевич Неверов , Александр Георгиевич Малышкин , Иван Иванович Катаев , Лидия Николаевна Сейфуллина - Живая вода. Советский рассказ 20-х годов

Живая вода Советский рассказ двадцатых годов

Николай Николаевич Ляшко

Рассказ о кандалах

I

Алексея Аниканова заковали в старые, до блеска отшлифовавшиеся на чьих-то ногах, кандалы. Выкованы они были давно. Алексей узнал об этом в Сибири. Во дворе каторжной тюрьмы его остановил старик, наклонился, ощупал кандалы и воскликнул:

– Эх-а-а! Нашивал я их, нашивал! По звону узнал!

Слышу – знакомое что-то. На Кубани, лет пятнадцать тому назад, таскал. Новенькие были еще, шершавые. До меня ими грузин один гремел. Удрал из камеры, а их кинул.

Тут меня осудили, стал я ими впадать. А как погнали меня в Сибирь, попарился я в одном месте в бане, намылил, в кровь разодрал ноги, снял кандалы и юрк под полок.

Не один я – втроем улепетнули тогда. Эх, ягода-малина!

Воспоминания опьянили старика и зажгли его тускнеющие глаза. Он подмигнул Алексею и потрепал его по плечу:

– Молодой ты, а кандалы на тебе счастливые! понимаешь, счастливые?!

Слух о том, что старик через пятнадцать лет по звону узнал свои цепи, проник во все камеры. Поверили ему не все, но старик рассеял сомнения: на кобылке кандалов сохранилась его метка.

Это на всю тюрьму прославило старика и приковало внимание к кандалам: кто их выдумал? кто их выковывает?

Арестантам, что в ротных мастерских делали кандалы, наручники и шили смертные рубахи, каторга послала не одно проклятие. Иные каторжане крепче озлобились и затосковали. Иные содрогнулись, глянув правде в глаза: сами строим для себя тюрьмы, куем для себя цепи, заковываем себя в них, шьем смертные рубахи, расстреливаем, вешаем себя. Все сами, сами, сами…

II

Письмо домой Алексей начал шуткой о том, что на нем счастливые кандалы. Написав несколько строчек, он сорвался: письмо вышло горячим, едким и посылать его пришлось тайно, минуя контору тюрьмы.

Отец Алексея Матвей, неразговорчивый, хмурый долбежник, раза три перечитал письмо и, выждав, пока уляжется в груди щемящая боль, пробормотал:

– Ну, ну, так…

Письма Алексею писал старший сын Матвея, котельщик Василий. Обыкновенно письмами Матвей не интересовался – все одно и то же: поклоны да поклоны, но на этот раз сказал:

– Ты оставь там, на листке, место. Все пиши, как всегда, а от меня особо будет.

Василий написал о здоровьи, о заводе, о знакомых и обернулся:

– Ну, чего писать-то?

Матвей уперся широкими руками в стол и, – волнуясь, сказал:

– Напиши так: просит, мол, отец не бросать эти самые кандалы… Очень, мол, Алешка, просит он тебя схлопотать их или еще как… И прислать вроде на память ему, – мне, значит…

На усталом и от глухоты удивленном лице Василия собрались морщинки.

Жена Матвея, невестка, дочь и внучка вскинули глаза.

– И так горько, а ты подбавляешь, – печально взнегодовала жена.

– Клин клином, мать, вышибать надо, – пробормотал Матвей и, указав на письмо, строго сказал: – Пиши, чего глядишь?

И Василий написал.

III

Еще на суде, выслушав приговор, Алексей сказал себе: «Ну, держись, не ной, Алешка!» И сдержал слово: как ни был мучителен кандальный срок, не забывал он, что ему только двадцать два года, что жизни у него впереди много. Помнил он и другое, редкое в людях, драгоценное: тоской, слезами над собой жизни не сделаешь ярче, своих мук легче, людей счастливее. Наоборот, других отравишь жалобой, а себя выжжешь и надломишь.

На каторге Алексей держался так, будто его жизнь еще не начиналась, будто неволя и цепи – лишь приготовления к ней. В камере иные чуяли, что сердце его радужится и подменяет то, что есть, тем, что должно быть, покрывает светом мечты жизнь с ее тяготами, грязью, и он идет по выбранной дороге так, словно нет ни стен, ни решеток, словно ноги его не скованы.

Мыслью Алексей был всегда на воле, с людьми; он следил за собой и силился понять, не упадет ли он под взятой ношей, не разобьется ли, не изменит ли, не распнет ли то, чему верит? И крепил себя в неволе, готовился; с людьми был прямым; не выносил издевок начальника и надзирателей; часто вспыхивал и часто сидел в карцере; был бит надзирателями, но не замиравшая в нем вера глушила боли, муки, и день выхода на поселение встретил его здоровым. Лицо задернула тускловатая бледность неволи, на висках сквозили жилки, но синева глаз блистала цветами на пустыре и свежо, обещающе переливалась.

В конторе, на последнем обыске, начальник тюрьмы спросил его:

– Выдержал, Аниканов?

– Выдержал.

– Гляди, в другой раз не