Константин Георгиевич Паустовский , Сергей Николаевич Сергеев-Ценский , Валентин Петрович Катаев , Викентий Викентьевич Вересаев , Илья Григорьевич Эренбург , Вячеслав Яковлевич Шишков , Алексей Николаевич Толстой , Александр Серафимович Серафимович , Леонид Максимович Леонов , Исаак Эммануилович Бабель , Андрей Платонов , Ольга Дмитриевна Форш , Дмитрий Андреевич Фурманов , Федор Васильевич Гладков , Пантелеймон Сергеевич Романов , Михаил Афанасьевич Булгаков , Александр Степанович Грин , Михаил Михайлович Пришвин , Михаил Александрович Шолохов , Юрий Николаевич Тынянов , Александр Степанович Яковлев , Всеволод Вячеславович Иванов , Константин Александрович Федин , Борис Андреевич Лавренёв , Юрий Карлович Олеша , Михаил Михайлович Зощенко , Николай Семенович Тихонов , Мариэтта Сергеевна Шагинян , Иван Михайлович Касаткин , Николай Николаевич Ляшко , Александр Сергеевич Неверов , Александр Георгиевич Малышкин , Иван Иванович Катаев , Лидия Николаевна Сейфуллина - Живая вода. Советский рассказ 20-х годов

упор глянул на заведующего проходной конторой, пожевал ртом и сказал:

– Уплыли.

– Куда уплыли?

– Куда надо.

– Куда надо? Смотри, старик, туда ли?

– Слепнуть стал от емотренья.

– Что ты этим хочешь сказать? Ничего? Ораторствовать вздумал? Забыл? Расходитесь!

Толпа нехотя двинулась к выходу.

VII

Токаря, показывавшего толпе кандалы, в полночь жандармы увели в тюрьму. У Аникановых до рассвета звенели шпоры. Бритые, усатые люди рылись в вещах, заглядывали в печь, взбирались на чердак, водили в сарай, с фонарем осматривали в садике землю и приподнимали в кухне половицы. Матвею опротивело это, и он сказал:

– Кандалов в доме нету.

Перестали искать и обрадовались:

– А где же они? У кого?

– Не скажу.

– Ты должен сказать.

– Не скажу…

Жандармы ворчали, грозили и ушли с пустыми руками. Заводские ищейки с утра начали приглядывать за Матвеем. Мастер оказал ему:

– Вот уж, Аниканов, не ожидал я этого от тебя.

Напрасно, право. Не идет это к тебе, стар…

Матвей подумал, что в работе допустил ошибку, и забормотал:

– Я что… я делал честь-честью… как в чертеже…

– Кандалы в чертеже, голубчик, не значатся, хе-хе-хе… Зачем ты вчера принес их? Эх, голова! Люди помолиться сошлись, а ты с кандалами к ним.

В глазах Матвея потускнело, мастер стал серым, мастерская – багровой.

– Я не выдумывал и не делал их, – сдержанно проговорил он. – Выдумали другие… и заковывают людей… я и принес, чего мне прятаться-то?

– А зачем же все-таки спрятал кандалы? Ведь не нашли их у тебя.

Матвей настороженно глянул на мастера: «Знает уже, входит в шайку-лейку», – и громко сказал:

– За тридцать замков запру, в землю зарою.

– Нашел золото!

– Дороже золота. Вот вашего сына закуют, узнаете, какие они.

– Ну, ну, хватил!

– Сами вы затеяли разговор. А зарекаться и вам нечего: по одной земле ходим.

Во всех мастерских в этот день говорили о кандалах, о вчерашнем случае с ними, об аресте и обыске. Матвей устал рассказывать, как было дело, и отмахивался от любопытных:

– Как да как! Вот обыщут тебя, сам узнаешь.

После работы в переулке его догнал парень из сборочной, сказал, у кого хранятся кандалы, и передал собранные для Алексея деньги. Матвея смутило и обрадовало это. Он забормотал, что он не нищий и сам поддержит сына, но тут же сдался, заблистал глазами, заговорил о своей радости и на прощанье весело сказал:

– А кандалы ты получше хорони, а то беда тебе будет. Не гляди, что стар, волью…

Матвей долго глядел от ворот на удаляющегося парня и думал: «Вспомнили… ишь ты… та-ак… давно бы надо…»

VIII

Второй раз кандалы зазвенели в заводской столовой, под новый год. Играл оркестр. В разгар танцев из толпы, запрудившей дверь из коридора, выскользнули ряженые: каторжанин в кандалах Алексея и каторжанка в холщовой юбке и бушлатике. Они подали друг другу руки, проворно врезались в танцующие пары и оглушили их звоном. Пары разъединились и застыли. Из коридора и буфета все вбежали в зал. Оркестр сбился и умолк.

Сотни глаз жадно следили за парой с оранжевыми тузами и буквами «А. К. Т.»^[1] на спинах. Пара описала круг и понеслась к двери. Свет мгновенно погас, и во тьму хлынул бумажный шорох. Что-то взлетало, падало и с шуршаньем распластывалось. Шум прорезали крики испуга, но свет вспыхнул, глаза растерянно забегали по сторонам и впились в лежащие на полу, свернутые треугольниками, листы бумаги.

– Прокламации! – раздался голос, и руки ринулись к полу.

– Дай сюда! Постой! По одной, чтоб всем хватило.

Топот, крики, хруст сгибаемых спин, и вновь пол был сер и блестел следами каблуков. Взвился крик распорядителя, заиграл оркестр, закружились пары. И многим казалось, что каторжанина, каторжанки и внезапной тьмы, испуга и прокламаций не было. Они – сон, бред.

А в проходной конторе у телефона стоял человек и кричал в трубку:

– Надо оцепить столовую и обыскать всех! Обнаглели!

У подъезда, в коридоре сновали заводские ищейки, заговаривали, притворялись веселыми, восхищались, сверлили взглядами лица, заглядывали в зал, но видели лишь кружащиеся пары.

Глаза молодых скользили по растерянным лицам и усмешливо дерзко говорили: «Знаем, мы все знаем… это мы, мы».

Робкие хмурились и ворчали:

– И повеселиться не дадут.

– Не дадим, не дадим…

И в молодом смехе, в звуках оркестра слышалась путающаяся в ногах, придушенная порывами, знобящая песня цепей:

Бряц-бряц-бряц…

IX

Письмо о --">