Константин Гаврилович Мурзиди - Гора Орлиная

Гора Орлиная

ПРОЛОГ

Бревенчатая темная стена, оконце, забитое с улицы снегом, синяя к вечеру тень по заиндевелому стеклу, мохнатому, в холодных искорках; низкий придавивший избу потолок; на некрашеном столе — некрашеный гроб. Пахнет пихтой.

В избе — чужие люди. Лица у мужиков сумрачные, у баб — жалостливые. Матери не видать. Алеша забился в угол между печью и лавкой. О нем позабыли. Какая-то старуха в черном платке, седая, горбатая, будто баба-яга, оглядываясь, говорит сердито:

— Не по-людски хоронят.

Неказистый, большеглазый, с тощей бороденкой старик, оборачиваясь, отвечает ей глухо и тоже сердито:

— Не по-вашему, скажи, не по-кержацки: гроб — колодой, а в гроб — камень.

Слова эти Алеша запомнил хорошо, — какие-то тяжелые, угловатые, даже страшные слова: колода, камень…

А потом чьи-то певучие:

— В доски клали его, в землю закапывали…

И опять старушечий голос:

— Гроб некрашеный покрывают, скатерть кладут. А в доме-то, поди, и тряпки нет.

И вдруг плачущий материн голос — за переборкою в боковушке:

— Алешенька, сугрева моя теплая, сынок ты мой! Чем жить будем?

Как умер отец и какой он был, Алеша не помнил. Мальчонку забыли подвести к покойнику — поглядеть, проститься.

Слышно было, как мать говорила кому-то, вскрикивала:

— Кроме твоей могилки никуда мне пути не будет!

И кто-то неподалеку от Алеши вздыхал, сокрушался, отвечая, должно быть, на материны слова:

— Он уж такой был с людьми-то: хороший, хороший, хороший!

— Да, — соглашался другой незнакомый голос. — А смертынька-то как приходила, сохрани господи ведь…

Потом уже, долгое время спустя, Алеша узнал, что отец его был засыпкой на домне, помогал подтаскивать короб, груженный рудой, и надорвался, помер «от надсады». Быстро срабатывались мужики на огненной работе. А он и до положенного срока — до сорока лет не дотянул.

Мать рассказывала об отце то улыбаясь, то глотая слезы и вытирая глаза по-девчоночьи — рукавом домотканой рубахи. Редкие эти рассказы — будто солнце сквозь дождик.

Мать после смерти отца ходила робить на заводский двор вместе с другими бабами-дровосушками и получала пятиалтынный в день.

Заводишко был незавидный, не много силы давала ему водяная турбина, железо производилось по старинке — кричным способом. Рабочая пора начиналась с весенним половодьем. А осенью, когда в горной речке спадала вода и пруд мелел, завод останавливался на всю зиму. Рабочих отпускали, и они вольны были заниматься чем угодно; люди брались за всякую работу, лишь бы дотянуть до весны. Пруд затягивался тиной, противно зеленел ряской, шум воды у плотины смолкал, и слышалось только беспокойное кваканье лягушек.

Когда мать уходила на завод, Алеша оставался дома один до вечера. Дед и бабка давно померли. Деда, кроме матери, знал лишь дядя Кузьма. Умелец по литейному делу, летух, Кузьма Родионов был маленький, да зато могутный, прозывался в поселке крепышом и мог носить Алешу на одной ладошке. Алеша даже помнит, как мать однажды сказала дяде Кузьме: «Гляди, уронишь!» «Не бойся, Марья, — ответил кряжистый летух, — не такие тяжести носить приходится… Не любо, а носим. А тут — в охотку!» — «Своих пора бы заиметь», — не унималась мать. «Дай срок, будут и свои. А пока с чужими пообыкнем».

Дядя Кузьма рассказывал про деда вот что:

— Мальчонкой послали его по хозяйскому указу в немецкую землю — всю заводскую науку в горной академии пройти. Послали и других способных. Пожили они там лет десять, инженерному делу обучились. А вернулись домой — попали в надсмотрщики, а те, кто запротивился, — в кричню, в огненную работу, а иные и подальше — в самую гору, под землю, на шестьдесят сажо́н. Вот оно как! Ребятки-то за ученьем и позабыли, что они подневольные, крепостные. Деда твоего — тоже в кричню… От ученья только одно прозвище осталось, вроде насмешки — «Академик»… Ходил он угрюмый, долго один жил. Женился уже в годах. Красивая, говорят, была девка, вроде матери твоей…

«Неужто мамка красивая? — подумал Алеша. — Она все больше плачет»…

А дядя Кузьма продолжал:

— Сын у них --">