Андрей Михайлович Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

несколько родствен­ных семей, знававших лучшие, хотя и отнюдь не пышные «барские» времена, но и как будто преданно увязавшиеся за хозяевами вещи. В том числе — книги.

Иногда книги и разные предметы образовывали занятные «ком­позиции». Так, служившая для каких-то хозяйственных надобностей большая коробка из-под конфет некогда известной фирмы «Эйнем», на которой мы, дети, наверное, впервые увидели картины наполео­нова нашествия, как бы служила незатейливой иллюстрацией к вско­ре попавшему в мое личное владение одинокому томику «Войны и мира», посвященному как раз тем же событиям. Блуждание моего тезки — князя Андрея — по горящему Смоленску (о котором, как и другой «сцене» событий той войны — городе Красном, постоянно вспоминали у нас дома, как о своей родине) — одни из первых толс­товских страниц, прочитанных мной в жизни.

Из рассыхавшихся, многое и многое повидавших за свой век шка­фов мог внезапно возникнуть какой-нибудь богато изукрашенный фолиант, скажем — Лермонтов с иллюстрациями Врубеля, или, на­против, на редкость скромный, неказистый томик вроде зифовского (т. е. выпущенного уже советским издательством «Земля и фабрика») «Маугли», полюбившегося мне не меньше Робинзона с Гулливером.

Из комнаты в комнату кочевали книги, принесенные кем-нибудь и надолго «загостившиеся», переходя от одного читателя к другому.

Замечу, впрочем, что не у всех книг была такая завидная судьба. Одна из покойных теток вспоминала, что пришедший в гости родич, выйдя из помещения, которое ныне принято деликатно именовать туалетом, а у нас называлось уборной (или — более игриво — Тимаховичи, по имени какого-то инженера), выразил свое неудовольс­твие хозяйке дома М.Н. Краевской, найдя вместо... соответствующей бумаги страницы из сочинений Мережковского.

Долгое время какие-то тома этого собрания доживали в пыльной груде книг, сваленных на шкафах в бывшей прабабушкиной комнате.

Ах, как интересно было мне несколькими годами позже взобраться туда и рыться в этих завалах! Конечно, они были не чета тем, ко­торые я еще совсем маленьким видел, гуляя с бабулей возле универ­ситета, разложенными прямо на тротуаре, — но, увы, тогда еще был не в коня корм! С арбатских же шкафов я извлек огромное количество шахматных журналов середины 20-х годов (след недолгого Колюшиного увлечения), там же впервые заглянул в пухлый, растре­панный однотомник Мопассана, но по младости лет надолго оставил его на верхотуре.

Вряд ли Мережковский был туда сослан «по политическим при­чинам» — как белоэмигрант. Просто, наверное, был некогда куплен как модный писатель, но не пришелся ко двору. Или остыли к нему, как Колюша — к шахматам (хотя долго еще обыгрывал меня и давал «фору», постепенно уменьшавшуюся). Не захватил бедный Дмит­рий Сергеевич и такого «ценителя», как я в двенадцать-тринадцать лет, — лишь какое-то неясное, томительно-дразнящее чувство на­долго оставили в памяти довольно бегло пролистанные страницы о Юлиане Отступнике, Леонардо да Винчи, Петре и Алексее из этих запыленных томов в синих переплетах

Не обошлось, возможно, без влияния моды и почти повальное ув­лечение женской части квартиры «Сагой о Форсайтах». Эти романы Д. Голсуорси в непрочных бумажных обложках помнятся мне пере­ходившими из рук в руки и оживленно обсуждавшимися даже годы спустя (смутно всплывает в памяти разговор о них матери с тетей Лелей жарким летним днем на речном берегу в большом селе Уваро­ве, далеко за Тамбовом).

Запомнились и возникавшие на столах у взрослых характерные обложки знаменитого издательства Сабашниковых и разговоры то о мемуарах Софьи Андреевны Толстой и ее сестры Татьяны Кузьминс­кой, то о нашумевших «Записках д’Аршиака» Леонида Гроссмана.

Такой шел «культурный кругооборот», причем очень сомневаюсь, что при этом кто-нибудь называл происходящее «духовной жизнью» (а ежели б и назвал, то наверняка был бы поднят насмех, как я со сво­ими «сокровищами мировой литературы»!).

Просто среди всех тогдашних бытовых и прочих тягот существовало, струилось от человека к человеку нечто драгоценное, но не­громкое, входившее в плоть и кровь, о чем если и говорили, то со стыдливой иронией, понимая друг друга с полуслова.

Я долго дивился смешному постоянству, с каким дядя Саня, придя домой после обильной медицинской практики

--">