Юрий Александрович Баранов - Избранное

Грозно рыкнув, распахнулась тяжелая резная дверь. По неторопливым, шаркающим шагам можно было догадаться, что в кубрик вошел старшина роты мичман Иван Порфирьевич Пискарёв. Егор сделал вид, что ещё не проснулся.

— Воспитанник Непрядов, — раздался утробный, хриплый голос мичмана. Вам что, вторую побудку прикажете играть? По-одъём!

Егор чуть приоткрыл подбитый глаз. Пискарёв стоял около койки, слегка покачиваясь на крепких ногах. Дородный, с гладко выбритой головой и по-шотландски округлой, сивой бородой он напоминал старого шкипера, списанного по выслуге лет на берег с клиппера:

— Товарищ мичман, так ведь последний день, — отозвался Егор, нехотя поднимаясь.

— Распорядок есть распорядок, — отрезал мичман. — И нарушать его никому не дозволено. А то у меня быстро: тряпку в руки и — на трап…

Заметив на лице Егора синяк, Иван Порфирьевич сочувственно покачал головой.

— Какой тебе, бедолага, фингал засветили, — и поинтересовался: — Не зудит?

Егор лишь небрежно хмыкнул, напяливая тельняшку.

Подождав, пока Непрядов полностью оденется, мичман не мог отказать себе в удовольствии лично проверить выправку: пристально оглядел со всех сторон и не нашёл повода к чему бы придраться. Парень будто рождён для флотской формы — так она ладно сидела на его плечистой, высокой фигуре. Мичману нравился этот спокойный, крепкий, как молодой дубок, воспитанник. Лицо его, сухощавое и загорелое, с правильным ровным носом, украшали на редкость голубые, широко распахнутые глаза. Они выглядывали из-под густой русой чёлки, будто прятавшиеся во ржи васильки. Высвечивала в них какая-то грустная, мужественная доброта, — по крайней мере, мичману так всегда казалось. «А всё-таки добрый малый, хороший моряк получился, — подумалось Ивану Порфирьевичу, — даром что без отца и без мамки вырос…»

— Сегодня уезжаю, товарищ мичман, — напомнил Егор, давая тем самым понять, что можно было бы напоследок обойтись без лишних формальностей, не так строго.

— Уедете, в своё время, — ответил Пискарёв, — А покуда — завтракать, и добавил, немного помолчав, — ровно в десять ноль-ноль быть в кабинете у адмирала.

— Не знаете, зачем вызывают? — не утерпел Егор.

— Не знаю, он мне об этом не докладывал, — отрезал мичман и нахмурился. Он не любил, когда воспитанники задавали ему излишние вопросы, ибо с ревностной убеждённостью старого морского служаки полагал, что мысли, как и пути начальства, всегда неисповедимы…

— Есть в десять ноль-ноль быть в кабинете начальника училища! отчеканил Егор, лукаво и весело глядя на сурового мичмана.

— То-то, — смилостивился Иван Порфирьевич. — Сразу бы так. А то учишь вас, учишь — ну, никакой выдержки. Не маленькие, понимать должны: раз начальство требует — наберись терпения, не забегай попередь батьки в пекло.

— Ну, виноват, — окончательно сдался Егор.

— Так-то вот, — примирительно сказал мичман и подался за дверь, сокрушённо качая головой и что-то недовольно бормоча.

«Наверняка знает, — подумал Егор, — а ведь ни за что не скажет…» Впрочем, не составляло труда предположить, что адмирал Шестопалов перед расставанием, видимо, желает его напутствовать, а заодно поздравить со вчерашней победой. Было известно, что их адмирал, долгие годы командовавший нахимовцами, теперь назначен начальником Рижского высшего военно-морского училища.

После завтрака Егор направился в ту часть здания огромного учебного корпуса, которую именовали адмиральской. Оставалось ещё минут пятнадцать свободного времени и можно было побродить по картинной галерее — широкому, застланному мягкой ковровой дорожкой коридору, по стенам которого в массивных золочёных рамах были развешаны картины. Появляться здесь без надобности считалось признаком дурного тона. Но сегодня повод представлялся вполне подходящий — вызов к высокому начальству.