(skillful lips) - Ты здесь? (СИ)

Keep Shelly In Athens — (Don't Fear) The Reaper

Поразительно всё же, с каким упорством порою человек способен отрицать очевидные вещи.

©Джонатан Коу

Я никогда не боялся смерти, потому что знал, что рано или поздно придется уйти. Как бы ни хотел и как бы ни верил в бессмертие — все рушилось. Трудно говорить о бессмертии, когда видишь чужую смерть настолько близко, что невольно хочется спрятаться в шкаф и не выходить оттуда до тех пор, пока все не встанет на круги своя. Будто папины рубашки и мамины платья обязательно спрячут от тягости этого бремени.

Забавно. Смерть ходит с жизнью бок о бок, и прятаться от нее, подобно страусу, что сунул голову в песок — довольно опрометчиво. Но меня эти игры, сколько себя помню, всегда привлекали. Я частенько играл в прятки, особенно в детстве. Прятался в самых потайных местах, куда ребенку забраться проще, чем взрослому. Папа любил меня искать — у него это выходило бесподобно. Такое умение приводило меня в восторг: казалось, он всегда знал, куда я сумею забраться в этот раз. Он находил меня под кроватью, за шторой, парящей над паркетом и открывающей вид на мои белоснежные носки, в углу, где стояли коробки с книгами и утварью, которой никто не пользовался. Он находил меня внутри кухонных шкафчиков, куда мне с трудом удавалось вмещаться, в чулане, где колыхались узоры паутин. Везде, на самом деле. Он и в будущем знал, где я любил прятаться, когда становилось плохо или хотелось о чем-то подумать. С легкостью умел предугадывать каждое мое действие, о котором я еще и помыслить не успел, но уже собирался сделать. В такие моменты я чувствовал, что мы с ним находимся на определенной волне, когда читать человека можно даже без слов. Папа многое видел. Больше, чем кто-либо другой.

Мама, в отличие от него, прятки ненавидела — ей наши игры казались ребячеством и глупостью. Мне не за что её винить, ведь у нее, как и у других, был свой взгляд на эту ситуацию. Она переживала, что я могу застрять где-нибудь или покалечиться, а еще злилась, что папа потакал мне в моих хотелках. Она много чего не любила, на самом деле. Например, когда я не доедал яблочные дольки и они засыхали или то, что я разрисовывал обои в своей комнате, а ей приходилось их отмывать. Мама всегда ругалась из-за этого, повышала голос и грозилась выпороть за мое своенравное хулиганское поведение. Иногда я её боялся: чересчур недовольной и страшной она в те моменты казалась. С пушистыми волосами, раскрасневшимися щеками и раздутыми от недовольства ноздрями. Я помню, что она терла стены до красноты пальцев, бурча себе что-то под нос, а я отсиживался под кроватью, наблюдая за её спиной, половина которой была скрыта свисающим покрывалом. Но мама никогда не была злой. Строгой, требовательной, но не злой: воспоминания о ней до сих пор отдаются чем-то горьким на языке и болезненно-тягучим в районе солнечного сплетения. Так странно, ведь я думал, что уже давно ничего не чувствую.

Огибая время скорби, думаешь, что эмоции, распирающие изнутри, однажды покинут. Наглая ложь — даже спустя пять лет, что прошли в бесконечной попытке отпустить и принять, рана, покрывающая большую часть тела, не затянулась. Она кровоточит, гноится, пульсирует, ноет. Не проходит и не хочет проходить, будто напоминая о том, что ты еще здесь. Что жив и надо двигаться дальше. У меня не получается, сколько бы я не пытался: эффект наполненного вещами шкафа, в котором прячешься, заставляет убегать от реальности во что-то несерьезное и обыденное. С каждым днем выходить оттуда становится все сложнее. А принимать реальность — еще хуже.

Чаще чем о родителях я ни о чем больше не вспоминаю. Школьные годы в памяти какие-то мутные. Как только пытаюсь представить, что делал в то время, то нескончаемое ощущение одиночества разрывает ребра пополам, не давая возможности дышать полной грудью. Наверное, мозг до сих пор пытается заблокировать ту или иную информацию, спасая меня, таким образом, от правды. Может, оно и к лучшему. Однако терять воспоминания — больно. И не только потому что я не помню большую часть своей жизни. А потому что не помню себя. Каким я был с другими людьми в те годы? Таким, каким являюсь и сейчас — отстраненным и потерянным? Или, все-таки, дружелюбным и добродушным? Сложно сказать.

Настоящее, как и прошлое, остается все таким же непонятным. Своеобразный ребус, что кручу в руках и к

--">