Инна Рудольфовна Чеп - Иди

Иди

Он стоит рядом - высокий, тощий, весь в крови. В глазах - упрямство, на поясе - изогнутый нож, спина прямая, словно он на параде, а не посреди бесконечной степи. Согнутая - но прямая! Как это ему удается? Тупой солдафон!

Чуть впереди застыла девчонка. Худое, ещё детское тельце обмотано грязным тряпьем, за спиной почти пустая котомка, на ногах - грубые сандалии. Ее ноги сбиты в кровь, как и их, но так же, как и они, она безмолвно идёт дальше.

Они, как дураки, верят, что она выведет их к своим. К их "своим".

- Вадим, идём.

На языке хрустит пыль, глаза опухли и слезятся, болячки на лице чешутся. Хочется коснутся кожи ногтями, провести раз, два... да всю содрать эту демонову кожу, если получится, лишь бы не зудело!!! Но сдирать уже нечего.

- Это трава. Она путает разум.

Трава. Да, та самая, которой дышат тижийские жрецы. Дышат - а потом срезают с живого человека кожу. Для начала - кожу. Ритуал у них такой. Древний. Проливать кровь во имя демонов, поить их чужой болью.

Теперь украденная трава помогает им идти.

Плохо помогает.

Ноги не слушаются. Солнце бьёт по глазам, выжигает те слезы, которые ещё может из себя выжать организм, сушит болячки. Кровь сворачивается, засыхает. Но мир не перестает быть красным.

Шаг. Шаг. Шаг.

Степь бесконечна. Пыль, солнце да пожухлая трава до самого горизонта. Иногда кажется, что весь мир - Степь, и им никогда не дойти до ее края. По крайней мере такими темпами.

Даже странно, что тижийцы до сих пор не догнали двух пленников-калек. Возможно, это действительно заслуга девчонки. Или подсуетился ее брат, что помог им сбежать в обмен на жизнь сестры. Демоны, которым поклоняются тижийцы, коварны и жестоки. Чем больше им дают крови и боли, тем больше они требуют в следующий раз. Не важно чьей - врагов, предателей или степных детей. Она должна была достаться демонам вчера. Или сегодня? Сколько прошло дней с ночи побега? Цифры в голове путаются. Да что ж так ярко светит солнце!

Девчонка смотрит раскосыми темными глазами, отворачивается, идёт дальше. Маленькая, хрупкая.

Сколько ей? Одиннадцать? Меньше?

- Суки.

Невзор молчит. Сосредоточенно шагает рядом. Что с него взять, военного дурака. Идёт, подволакивая ногу, словно тупой мул. Вон и губу уже закусил от боли, по подбородку течет струйка крови, а останавливаться не собирается. Вот бы стать таким же железным! Несгибаемым. Но трава хоть и туманит разум, а от боли избавляет не до конца. Лицо чешется, босые ноги обжигает нагретая солнцем земля, плечо горит. Если рана начнет гнить...

Да какая разница уже? У него нет лица. У него нет родных - отец ясно дал понять в письме, что с врагами не торгуется. Даже за жизнь единственного сына. Наверно даже публично отрекся. Так что у него, Вадима, ничего и никого нет. Только никому ненужная, никчемная жизнь. За которую он зачем-то все ещё цепляется.

На шее висит мешочек с выбитыми зубами. Когда он вернётся, найдет чародея, который их вставит ему обратно. Даже если такой один во всем мире - найдет.

Он думал об этом последнюю неделю.

Зачем?

- Набить бы отцу рожу. Напоследок.

Невзор усмехается. Корка на губе от этого лопается и по подбородку стекает ещё одна струйка крови. Он стирает ее здоровой рукой. Вторая болтается безвольной плетью.

- Ничего, дипломат, прорвёмся.

В словах военного чудится насмешка. Дипломат? Нет. Глупый мальчишка, записанный в посольскую миссию по знакомству. Длинная родословная да красивый почерк - вот и все заслуги. Кто ж знал, что тижийский тадж оскорбится вскользь оброненным словом и отдаст все посольство жрецам на обряды. Всех. Последний, кто остался в живых, шагает по бескрайней степи на пару с тижийской девчонкой да глупым пленным капитаном...

Больше никого не осталось. Демоны питаются человеческой болью. И они всегда голодны. Всегда.

Шаг. Шаг. Шаг.

На бедре порез. Глубокий. Ничего важного не затронуто, но болит, сволочь, словно отрезали полноги. Каждое движение заставляет сцепливать зубы. Те, которые ещё остались на своих местах. Их немного, но зато родные. Свои. А остальные потом вставят. Не свои, так чужие.

Зачем он об этом думает?

А лицо?

Тоже нарисуют чужое? Батенька, верно, порадуется пуще прежнего.

По возвращении - непременно поцеловать матушку и набить морду отцу. Если бы не его письмо!