Полина Юрьевна Барскова - Седьмая щелочь. Тексты и судьбы блокадных поэтов

память Петрограда, как на ткань по бумажному лекалу, то есть переносить проекцию того легендарного времени, когда он молодцом с кинематогрофической квадратной челюстью пришел в Дом Искусств и встретил там Гумилева, чьи чеканные стансы о мужественном герое-горожанине, надо полагать, совершенно покорили его, да так, что впоследствии, почти до конца жизни, он отзывался о мэтре исключительно сдержанно, неохотно.

Официальная историческая память блокады, за которой был приставлен следить Тихонов, — это память, направленная в желательное будущее: она обращается к прошлому лишь затем, чтобы изъять оттуда, высветить там огневым взором правильное знание о правильном будущем, о неминуемой победе советского оружия. Стихов во время блокады Тихонов писал мало (и даже бравировал этим), а те, что писал, целиком укладывались в этoт значок между датами, в задачу пронзать взором революционный, исторически обреченный на победу любой ценой город. Но в блокадной прозе поэта и его журналистике дела обстоят несколько сложнее, не все удается идеально подчинить заданности пропагандистской задачи, уместить в одно тире.

При чтении блокадных газет мы убеждаемся, что Тихонову, единственному, было позволено писать о блокадном городе как таковом, а не только как о хорошо обустроенной крепости, не слишком нужным привеском болтавшемся возле своих военных заводов. Именно Тихонов шире всех и изобретательнее всех официальных писателей смог создать панораму явлений блокадной жизни, получившую безусловное одобрение блокадной советской власти.

Итак, по городу идет военкор Тихонов.

Какие отношения связывали его с этим городом, каким образом эти отношения питали его понимание блокады? Этим городом он был поражен в юности, в этом городе он нашел себе образец для подражания, форму, в которую он позже себя вылил, не сказать — отлил. История личных отношений Тихонова и Гумилева, повторюсь, не столь хитра (мэтр отстегнул ему молодцеватый снисходительный автограф и прошествовал дальше в окружении разноцветных див, поворачивавшихся за ним, как головы трехглавого подсолнуха-дракона: смоляная головка Берберовой, огненная Одоевцевой, русая Арбениной).

Однако история их литературной связи замысловата, по-своему увлекательна/значительна: Тихонов в известном смысле стал заместителем убитого Гумилева, переводчиком его миссии и его наследия на советский язык, чем-то вроде протеза, приделанного советской поэзией на пустое, святое для многих место исчезнувшего поэта. В этой роли Тихонов заключает брак «гумилевства» и советскости, переливая из одних киплинговско-ницшеанских колб в другие. Так он занимает вакансию образцового советского поэта и обретает настоящую славу, которая в тридцатых чуть было не привела его к настоящей гибели. Судя по всему, на него шилось большое литературное «ленинградское дело», но ему непостижимо повезло выкарабкаться и улизнуть, и вместо него пытали и посадили Заболоцкого, что, как ни дико, после лагеря привело к появлению второго, другого огромного поэта.

Поэт Тихонов, напротив, на этом деле закончился. После конца сороковых различить нечто человеческое в его виршах становится совсем не просто: мы можем допустить, что сочетание террора тридцатых с блокадой и «Ленинградским делом» сороковых бесследно не прошло ни для кого. Ни для партийных функционеров, ни для поэтов: и судьба Берггольц, ее страшная битва с безумием и алкоголизмом, и судьба Тихонова, с его одраконливанием — лишь разные версии этой болезни, этого диагноза, где страх намертво переплетается с амбицией. С желанием выжить и желанием преуспеть.

Но именно во время блокады, как и у всех поэтов, выступающих в этих заметках, его стремление стать идеально, претворенно советским дает сбой, о котором я сейчас и хочу сказать. В огромном своде его блокадного письма происходит чтото вроде утечки ядовитого (а на самом деле драгоценного) вещества — недисциплинированной памяти. И так возникает его многослойный блокадный город, где из-под воодушевляющего плаката зияет раскуроченная взрывом тревожащая стена.

Поэт Тихонов был не на шутку увлечен городом со многими именами. Еще в двадцатых, после осады, он писал:

Ты сотворен тяжелою рукой,
И мыслью ты мозолистой украшен,
Вот почему ты величав и страшен,
И я люблю, что ты такой.

Он понимал амбивалентную и жуткую природу этого городского проекта и признавал, что подвержен его

--">