Федор Евгеньевич Корш - Римская элегия и романтизм

пользовались больной популярностью чувствительные романы с действующими лицами из древней истории — затея прямо в александрийском вкусе.
Во второй половине I в. до Р. X. мы находим идиллию и в Италии, где Вергилий начал свое поэтическое поприще подражаниями Феокриту. Но александрийское
[с. 7 ]
направление обнаружилось в Риме еще раньше, особенно среди того кружка молодежи, которому Цицерон давал презрительную кличку «певцов Эвфориона». Цицерон и сам был не чужд влиянию Александрийцев, но из них он уважал поэта-астронома Арата, которого и переводил в молодости, не унижая своей римской важности легкомысленными любовными стишками, тогда как в программе занятий упомянутого кружка именно этому роду поэзии было отведено видное место. Вражда Цицерона к новому направленно была тем сильнее, что в то время, давно оставив Арата, он, как приверженец старины, превозносил прежних поэтов, в особенности Энния, а «певцы Эвфориона» не чувствовали к ним никакого почтения, Почему Цицерон и эти юноши так резко расходились во вкусах, легко понять: последние, будучи лет на двадцать моложе его, принадлежали уже к другому поколению, а эта разница, никогда не лишенная значения, оказывается особенно сильна в такие критические эпохи, как та, которую переживало тогда Римское государство.
В древнем Риме женщина пользовалась несомненным почетом, но только как мать семейства и домохозяйка, а не сама по себе, не просто как носительница известных качеств, чуждых, но привлекательных мужчине. Согласно с таким взглядом она резко появлялась в мужском обществе, и об ухаживании за благородной девушкой или женщиной не могло быть и речи. Но уже во второй четверти I в. до Р. X., отчасти в следствии общего разложения старинного римского быта, отчасти под влиянием греческих понятий и нравов, также распущенных, по пленительных своим изяществом и утонченностью, женщины высших слоев
[с. 8]
римского общества, не довольствуясь прежним своим положением, почетным, но скромным, стали все более стремиться к блестящей роли в свете, среди мужчин, опередивших их, как и следовало ожидать, в превращении из суровых потомков Ромула в любезных и франтоватых подражателей греческим образцам времен упадка. И вот к тому времени, когда Катулл, едва переступив предел отроческого возраста, прибыл из своего родного города, Вероны, в Рим, в великосветских кругах столицы собирали кругом себя поклонников такие дамы, как описанная Саллюстием Семпрония3, знакомая с греческой и латинской литературой, умеющая играть на лире и, что уж совсем не соответствовало римским понятиям о приличии, искусная в танцах более, «чем нужно порядочной женщине»4, и сверх того обладающая многими другими искусствами, служащими удовлетворению потребностей роскошного образа жизни5. К этим приманкам, так сказать, благоприобретенным, присоединились и прирожденные — красивая наружность и разнообразным способности: она умела сочинять стихи, вести шутливую беседу, говорить, смотря по надобности, скромно или в соблазнительном тоне и даже в бесстыдно вызывающем, и «вообще в ней было много остроумия и много привлекательной живости ума»6. В том же роде, хотя, по видимому, менее даровита, была возлюбленная, а потом жена Катилины, Аврелия Орестилла, в которой, как выражается Саллюстий, путный человек не признавал никогда никакого достоинства
[с. 9]
кроме красоты7. Достойной соперницей Семпронии как в прелестях, так и в безнравственности была Клодия,сестра знаменитого, хоть и не с выгодной стороны, плебейского трибуна Клодия, жена родовитого и заслуженного Квинта Метелла Целера, почтенного государственного деятеля, впрочем скучного на взгляд не только молодой и бойкой красавицы, но и степенного и уже далеко юного Цицерона, который свое впечатление: от бесед с супругом «волоокой» (βοωπις), как он величает Клодию8, увековечил выражением «чистая пустыня»9. Было время, когда Лукреция не могла пережить своего невольного позора, и когда Билия, жена Дуилия, не обращала внимания на неприятный запах изо рта славного адмирала, потому что считала это свойство своего супруга неотъемлемым достоянием всех мужчин; и вдруг (хоть на самом деле, конечно, не вдруг) на месте этих образцовых жен мы находим великосветских львиц, которые не только хорошо знают, что слабости их мужей совсем не обязательны другим мужчинам, и в том, что прежде считалось несмываемым позором, видят простое развлечение, но и вмешиваются в --">