Вадим Иванович Кучеренко - Выродок

лучшей доли в другие края. Но проходили годы, сменялись поколения, а они никуда не уходили и только наблюдали, как жизнь, стуча колесами, звеня сбруей и цокая копытами, проходит мимо них.

Шинок всегда был полон путешественниками и местными жителями, которые забредали сюда в поисках заработка. Хозяин, толстогубый, с отвисшими от излишков жира щеками, набивал золотом сундуки и мечтал, как истинный уроженец здешних мест, что однажды его судьба переменится. Но сундуков становилось все больше, и отъезд откладывался, потому что уже по всему селу не нашлось бы для них достаточно телег.

В этот день все было как обычно, шумно, дымно и пьяно. Только в полдень вдруг залился в яростном лае цепной пес. Шинкарь побагровел и со стуком опустил кружку с пенной брагой на стойку.

– Опять этот выродок! – со злостью произнес он. – Он мне всех клиентов распугает. Я прибью его!

Он непременно исполнил бы свою угрозу, будь у него хоть малейшее желание выбираться из прохлады шинка в липкий зной улицы.

– Пусть его, – вступился кто-то из местных жителей на правах завсегдатая шинка. – Как есть юродивый он. Божьего человека грех обижать.

– Э-э, дядька Устим, ну и врешь же ты, – обозлился шинкарь. – Выродок дьявола он, а не божий человек!

В шинке заспорили. Седоусые, сивобородые мужики, перебивая друг друга, не могли решить, кто положил каинову печать на лицо попрошайки, который вот уже несколько дней бродил по селу, тычась, как слепой щенок, во все двери и везде получая неизменный отказ в куске хлеба, ругань и побои. Для смущения и соблазна или ради искупления их грехов появился он здесь. Стучали кружки о столы, трещали скамьи под грузными телами…

И вдруг в этом хаосе возникло иное сочетание звуков, нежных и робких. Мелодия проникла через открытое окно и словно затопила шинок теплым мягким светом. С раскрытыми на середине фразы ртами мужики вслушивались в нее, и незнакомая прежде их душам истома овладевала ими, пробуждала неведомую печаль. В этой мелодии были и дорога, ведущая в далекие, лучшие края, и тоска о прожитых годах, и вся жизнь человеческая с ее радостями и горестями. Из глаз невольно заструились слезы, и никто не стыдился их, потому что в эти мгновения плакали все вокруг.

Мелодия внезапно, как и начала звучать, смолка. Но долго еще было тихо в шинке, пока псы вновь не залаяли, и лай их становился все отдаленнее и глуше. Неведомый музыкант уходил из села.

Сквозь обложивший сердце шинкаря жир нелегко было пробиться благостному чувству. Но в один миг его воображение нарисовало ему несколько новых, окованных железом, сундуков, в которые рекой льется золото. Шинкарь быстро сообразил, сколько можно выручить за тот черствый кусок хлеба, который он скормит слепому дудочнику.

– Стой! – кричал, тяжело пыхтя, шинкарь, нагоняя музыканта. Схватил его за плечо, остановил, развернул и, брызгая слюной, предложил: – Оставайся, так уж и быть. Я нанимаю тебя. Будешь играть на своей дудке, да так, чтобы всем нравилось – буду кормить досыта. Три… Нет, два раза в день. По рукам?

Шинкарь опасался: а вдруг выродок слишком много ест? Но он шел на этот риск, и потому пыхтел и багровел больше обычного. Они ударили по рукам. Слепому юноше выбирать не приходилось. Он голодал уже третьи сутки.

Однако шинкарь не прогадал. Весть о дивном музыканте, которого невозможно слушать без слез, быстро разошлась по окрестностям. Проезжающие через село путники переносили ее из края в край. Кто его слышал сам – позабыть уже не мог, и мечтал вернуться, чтобы омыть светлыми слезами душу вновь. А кто слушал восторженные рассказы о нем – торопились услышать божественную музыку, которую он извлекал из своей простенькой дудки. И золото полноводной рекой лилось в сундуки шинкаря, поскольку урод был его собственностью, откупленной до самой смерти.

Выяснилось, что у юноши не было имени. Не получив его, как все остальные, при крещении, он и потом, живя в лесу со стариком отшельником, забывшим и собственное-то имя, обходился без него. За неимением другого шинкарь так и звал его выродком.

Выродок ел мало. Спал редко. Все остальное время играл. Он худел и бледнел даже не по дням, а с каждой новой мелодией. И чем меньше он ел хлеба, тем больше играл. Казалось, он торопится высказать в своей музыке нечто, недоступное человеческому пониманию, прежде чем покинет этот мир. Музыка истощала его силы, убивала его, но он продолжал играть, и с каждым днем, с каждой мелодией все --">