Генри Лайон Олди - Ангелы Ойкумены

Генри Лайон Олди Побег на рывок Книга третья Ангелы Ойкумены

Пролог

Король:

Мы разрешаем сложные конфликты

Мы утешаем всякий вздох и всхлип,

В какую б ситуацию ни влип ты,

Мы лишь моргнем, и ты уже не влип!

Народ:

Король моргнул! В сиянии венца

Досмотрим же спектакль до конца!

Луис Пераль, «Колесницы судьбы»

— Горох, — объяснила кухарка.

— Не ядра?

— Какие еще ядра?

— Допустим, мои.

— Вы похабник, сеньор. В аду черти вырвут вам язык.

— Хорошо, мои отпадают. Пушечные годятся?

Жалкая пирамидка горошин и впрямь напоминала груду ядер. Судя по количеству боеприпасов, артиллерии грозил скорый разгром.

— Нет, это не ядра, — в отличие от драматурга, чувство юмора кухарки не распространялось на пищу. — Ядра гораздо больше. Будь горох размером с пушечное ядро, я бы каждый день варила вам суп. Густой суп, сеньор. Вы помните, какой я варила гороховый суп с копченостями? С ржаными сухариками?

— Да, — вздохнул Луис Пераль. — Помню. Черт тебя дери, матушка Бланка! Из-за тебя я чуть не захлебнулся слюной. А это, наверное, перепелка?

— Цыпленок.

— Какой еще цыпленок?

— Последний. Я вырвала его на рынке у Хуана Альвареса. Вы знакомы с Альваресом? У него в дождь воды не допросишься. А я вырвала и унесла, и он ничего не мог со мной сделать.

— Ты мой герой, — кивнул драматург.

— Да. Я ваш герой, сеньор, а это цыпленок. Ешьте, пока не остыло.

Цыпленком гордо именовалась одинокая ножка. Даже не окорочок — раньше, в сытом прошлом, матушка Бланка звала такую ножку «пулочкой». Размеры ее и впрямь наводили на мысли о перепелке, жившей впроголодь и умершей от меланхолии.

— Э-э… — начал было Луис Пераль, но кухарка перебила его:

— Грудка на обед. Вторая ножка на ужин. Из остатков я сварила бульон. Вот он, в чашке, пейте.

Женщина простая, без образования, за годы жизни в доме знаменитого комедиографа матушка Бланка научилась перехватывать чужой монолог, что называется, на лету.

— Гузка? — предположил дон Луис. — Шейка? Спинка, наконец?

— Фарш. Жареный лук творит чудеса, сеньор.

— Фарш?

— Я напеку пирожков.

— Господь всемогущий! Пирожки?

— Мука еще есть. И два яйца. Вы будете кушать, или мне отдать эти лакомства собакам?!

— Буду, — Луис Пераль вздохнул. — Обязательно буду, но при одном условии. Если ты, матушка Бланка, разделишь со мной это изобилие гороха — и, разумеется, эту великанскую, эту умопомрачительную ножищу! В противном случае я умру с голода. А в предсмертной записке обвиню во всем тебя.

— Я сыта.

— Не ври мне!

— Я сыта, сеньор. И если вы еще раз откроете рот не для того, чтобы затолкать туда порцию гороха, я возьму расчет. Тогда вы уж точно помрете с пустым брюхом! И я спляшу качучу на ваших похоронах.

Угроза не была пустыми словами. Слуги покинули дом Пераля, разбежались кто куда в поисках скудного пропитания. Эскалона на осадном положении затянула пояс и положила зубы на полку. Продовольствие в город везли лишь самые отчаянные крестьяне, рискуя карманом, телегой, лошадьми, а нередко и головой. За риск они драли с горожан втридорога. Пожалуй, захоти el Monstruo de Naturaleza удержать беглецов, ему достаточно было заикнуться о том, и если не все, то часть слуг осталась бы верна драматургу. Они и сейчас тайком навещали матушку Бланку, делясь последним, помогая заполнить кладовку хоть чем-нибудь, пригодным в пищу. Кухарка же публично, на рыночной площади, заявила, что из дома ее золотого, ее драгоценного, ее неприспособленного к жизни сеньора она выйдет только на носилках, вперед ногами. «Не дождетесь!» — громом звучало в заявлении. Дочь матушки Бланки, девица трудолюбивая, но слабоумная, стояла рядом и одобрительно пускала слюни. Кухарка свалила на дочь всю уборку, остальное взяв себе: кухня, стирка, глажка, штопка, закупки, лекарства, надзор за расходами…

— Вот, — мелкими глоточками Луис Пераль опустошил чашку с бульоном. — Я хороший мальчик. Теперь ты любишь меня?