Инна Ивановна Фидянина-Зубкова - Рассказы темной Вселенной

раздирал его до красноты, до белизны, до мелких колючек в щеках! Драповое пальтишко желало сорваться и улететь с худощавых плеч парня. Брюки пузырились, как паруса бригантины. Застывшая Невка звала Красноперова-бригантину вниз к себе, покататься на хлипкой ледяной корке, которая местами зияла провалами черной мутной воды.

Не-поэт опустился на колени, заветный бумажный сверток выкатился из его замерзших рук и развернулся. На Красноперова хищно выставились синюшные пальцы ног. Ещё один кувырок, и показалась сине-желтая пятка. Ещё кувырок, и мертвая окровавленная икроножная мышца с обрубленной култышкой-костью замерла перед лицом живого человека, искаженным от ужаса.

— Нога! — выдавило теплое, дышащее паром горло Красноперова хриплый рык. — Это же чья-то нога.

Мир свихнулся в черепной коробке молодого человека, и обезумевший Красноперов начал медленно примерзать мыслями к этой самой чужой ноге, а коленями и икрами — к белёсому бетону моста. Он вдруг потерялся во времени и пространстве, и быстро-быстро перебирая словами, заговорил сам с собой:

— Ну какой я поэт? Вон мимо тетка идет, оглядывается стерва. Прокламатор я вот и всё. Ну чего смотришь, патлатая, хватай ногу и бегом отсюда. А до того, когда я ещё не был прокламатором, они называли мои стихи потоком сознания. А моя мать не ела трупы, отказалась. Кто они? Да тролли, господи же! Жрачка отменная, где ты ещё такой халявы найдешь, дура? Хватай ногу и деру отсюда! Тролли конечно. Они всегда меня троллили, всегда. А вон тот дед наверняка сожрал бы эту ногу прямо сырую. И мой отец тоже не ел трупы. И у них лишь одна претензия к моему творчеству: мои стихи — это всего лишь поток сознания и больше ничего. Вон как смотрит дряхлый хрыч, а слюни то, слюни бегут и тут же застывают на бороде. Поток и больше ничего! Они с матерью оба отказались есть трупы. А и правда, зачем жить тому, кто пишет не стихи, а всего лишь поток сознания? Ну бери, хрычовник, хватай халяву, жри её, кромсай беззубым ртом! Нева, река, мне надо туда. Почему, почему они оба отказались есть? Не Нева, а Невка, да и какая разница! Как же этот, сцуко, мост трясется от каждой проезжающей по нему машины! А ведь мало кто отказывается. Надо прыгнуть в реку и всё, и дело с концами. Мало кто, говорю, отказывается. Никогда не думал, что мосты так трясутся, никогда не задумывался об этом, странно. А те кто отказываются есть трупы, те молчат в тряпочку. Срать на эту антивирусную ногу! Щас мост вытрясет меня на середину реки и слава богу. Да потому что их гнобят, осуждают, вот они и молчат себе в тряпочку. Ещё шаг и я внизу, и будет хорошо, легко, спокойно. Я тоже не хочу есть труп. Пусть эта лысая нога утонет вместе со мной. НО ЗАЧЕМ ТОГДА Я ПИСАЛ ВСЕ ЭТИ ПРОКЛАМАЦИИ? Вон мальчик идёт, смотрит, слишком дико он на меня смотрит. Вот только эту гребаную ногу спущу в Неву вместе с собой. Лёд. Замерзаю. Мальчик, мальчик…

А мимо пробегающий мальчик, шустрый такой мальчишка помахал неподвижному, колено-преклоненному не-поэту мертвой ногой, крепко сжал её своими теплыми пальчиками, бережно спрятанными от холода в добротные шерстяные варежки. И был таков! Зев реки от наглости пацана вдруг расплющился, расстроился, всколыхнулся и обиженно булькнул. Он сегодня утром не принял в себя никого: ни мальчика, которого тут уже не было, ни его добычи — чьей-то мертвой ноги, и ни уже еле-еле поднимающегося с колен Красноперова.

Лишь серое питерское небо качнулось из стороны в сторону, внезапно навалилось на Ушаковский мост туманом и счастливо выдохнуло:

— Хорошо! Я ещё одного путника спасло.

— От чего? — проснулся фонарный столб, но не тот столб, у морга, а этот столб, что на мосту.

— От разврата.

— Только одного? — хмыкнул столб. — Эка невидаль!

— А нам многих к себе и не надобно! — ухнуло небо, закрыло свои серые глаза и весело закачалось, расшатывая и без того изъеденные водой опоры ненужного ему моста:

— Качи-качи-качи, ничего не значит для большого неба, твоя боль и моя небыль. Кач-кач-кач-кач-кач-кач…

На следующий день всё того же На-дворе-февраля, планета Земля продолжала жить уже привычной для неё мясоедной и пред-апокалипсической жизнью. А московский поэт-бездельник Мясоедов проснулся и не обнаружил в социальных сетях аккаунтов своего друга и собутыльника — гения Красноперова. Телефон питерского поэта по-партизански молчал и не реагировал на настойчивые звонки его коллег из «Братства поэтов --">