Борис Викторович Шергин - Архангельские новеллы

                                                не лежит,—

      У руля сидит, на вдову глядит.

Призняла'ся^[7] на коленца молода вдова,

обвела кругом очи ясные.

Пустила вопль но синю морю,

по светлому, печальному раздольицу.

Стала звати на русску речь:

— Прости, прости, любезный муж!

Прости, осударь, одинакой сын!

простите, осудари корабельщики!

простите, городы норвецкие!

Тебе бог судья, Земля русская!

Не виню дружину разбойную,

мне положить обида на свою голову!

      Нету причитанья против вдовьего,

      нету слез против матерних.

      Еще плачет жоночка на русску речь,—

      молодой-то разбойник приросслушался.

      Учал вдовы разговаривать:

      — Не плачь-ко ты, жоночка норвежанка!

      Мужу твоему не воротитися,

      покоен лежит во синем мори.

      Муж твой убит, а и всем там быть.

      У тя кто остался роду, племени?

      Ты какого отца, какой матери?

      Ту руського роду, аль норвецкого?!

Ему стала полоняпочка сказывать:

Я по мужу-то немка, а род с Руси.

В Двинской-то губы, в Низовской земли,

У светлого Гандвика студеного

Поживала маменька Устьяночка.

Было у маменьки деветь сынов.

Я — та десята любимая.

У меня первого брата вода взела;

Второго брата земля взела;

третьего мати на войну сдала.

Шесь-то братей на лодью зашли,

побежали до моря, до Варяжского.

Нет об их ни вести, ни павести.

После-то братнева бываньица

одна я у маменьки выросла.

Наехали сваты из-за моря,

Взели меня за норвежанина,

за ласкового молодца хорошого.

Увез меня норвежин во свою землю.

Тут год-то за годом как снег идет.

Жили пожили, сына нажили.

Падут ветерочки полуденные,

побежат лодейки весновальные,

стала я мужа уговаривать:

— Поедем, норвежин, в гости к маменьке!

Навеку меня норвежанин не бранивал,

поперечного словечка не говаривал,

покрутил подстанных корабельщиков,

отворил паруса белы полотняны.

Оминули береги варяжские,

норвецка-та земля потаилася.

Студеное море на волнах стоит,

Навстречу-ту ваша лодья бежит.

Труба-та трубиг, и копье звенит.

Зарудилися^[8] поддоны корабельные,

побежала кровь во сине море.

Выпили норвеги чашу смертную.

Не осталося в живых ни единого.

Нету у меня мужа милого,

нет у меня детища любимого.

Только сраму у меня много добыто,

вековечного укору будет до веку...

      Молодо-ет разбойник приужа'снулся,

      захватился за сестру, приросплакался.

      Зачал дружину роспинывать,

      не по доброму братьев побуживать:

      — Горе нам, братья разбойники!

      Гро'зна беда сотворилася!

      Страшное дело учинилося!

      Мы зятя на копья насу'нули,

      Милого племяша секли на полы,

      родну сестру обесчестили!

АНИСА

У отца было три сына. Старшие во время выучились и к торговому делу присвоились. Во пору женились и гнездо развели. Только про младшего родители горевали, а люди судачили. Санька в грамоту был вострой, кончил коммерческу школу, а про торговлю слышать не хотел. Три дела держал на уме: первое — на корабельных верфях мастерам пособлял, еду и сон забывал; второе — в картишки играл; третье — соломбальскую красавицу Анису обожал. Знаком не был, издали любовался. Ее увидел Санька на Масленой, во время гулянья, когда бывает шествие по Архангельскому городу оснащенного корабля. Корабль везут по главной улице одношерстные кони. На корабле стоит живой бык с позолоченными рогами: кругом нарядные девицы и кавалеры. Увидел Анису Санька и закручинился. От людей слышал, что девка — насмешница, баловница, почтенных родителей дочь. Санька в городе жил, она на соломбальском острове, и парень редкий день в Соломбалу не бегал — взглянуть, как с крылечка спустится, в карбас сядет, рукой парус возьмет. А попадись она лицом к лицу на мосту или в лодке, Санька в воду бы пал. Так его юность проходила.

Потом прошел слух, что Аниса замуж ушла В Норвегию. Санька надолго пропал из дому. Выпросился в подмастерья к именитому кораблестроителю Конону и --">