Михаил Андреевич Осоргин - Времена

Слезы лились в три
ручья: плакала мать, плакал я и плакала моя старшая любимая
сестра, которую посадили вместе со мной в чулан, чтобы мне
одному не было страшно. Слезы матери я объясняю тем, что ей
не могла быть свойственна жестокость, и этот опыт наказания,
почему-то придуманный, может быть вычитанный, был для нее
невыносим и противен. Сестра плакала из сочувствия к матери,
ко мне и к себе, – ей было уже лет тринадцать. А я плакал или
потому, что не признавал себя виновным, или же предчувствуя,
10

что это первое лишение свободы будет повторяться всю мою
жизнь. Вряд ли мое заключение продолжалось больше пяти
минут, но это все равно – впечатление о пережитом осталось
навсегда: четыре стены, за которыми идет жизнь, и я из этой
жизни изъят; полное бессилие и страстное желание перестать
существовать; отрицание права кого бы то ни было так поступать, пусть даже матери. Кажется, я бил ногами в дверь, и сестра
не смела меня сдерживать; затем ослабел и впал в отчаяние.
Много лет спустя я точно так же бил ногами и кулаками в дубовую дверь Таганской тюрьмы в Москве, выбил дверную форточку и оконные стекла, – когда с тюремного двора часовой
выстрелил в окно в одного из заключенных. Я и теперь нередко
просыпаюсь от удара кулаком в стену, когда мне снится тюрьма;
а иногда, наоборот, проснувшись, добродушно смеюсь, потому
что мне кажется, что таких случаев не бывает, что человека
нельзя запереть против его воли, это только глупые рассказы, и
в действительности не существует ни замков, ни границ, мы
только шалим и подшучиваем друг над другом; в полусне я потягиваюсь, удобнее перекладываю подушку и опять засыпаю:
просто лежал как-нибудь неудобно. В университете я изучал
право – государственное, уголовное, гражданское, изучал философию права (циник профессор Зверев увлекательно говорил о свободе воли), хорошо сдавал экзамены, стал адвокатом.
Не будь в моем детстве чулана, я мог бы сложить для себя из
всех этих книжных кирпичей сносное жилище, пробив в нем
окошечко с решеткой, и спокойно глядеть на мир, как смотрят
многие отличные люди. Этого не случилось, и, когда муха
бьется в стекло, я спешу отворить окно и помочь ей вылететь; и
даже если это не муха, а комар, напившийся моей крови, – все
равно! Не потому, что я такой милостивец, – я, может быть,
прихлопну его ладонью прежде, чем он успеет меня укусить,
жизни лишу, но свободы лишить не способен: свобода в триллион раз ценнее жизни, это я раз навсегда решил и за себя, и за
комара! Моя мать напрасно плакала – я благословляю ее воспитательную ошибку: но хорошо, что она никогда ее больше не
повторяла, могло случиться обратное.
11

Я завидую – хотя и не верю – тем, кто рассказывает о своей
жизни в стройном порядке, год за годом, как будто справляясь
по календарю и регистратору, – от мягких шелковых волосиков
до щетины на щеках, от детской курточки до теплого халата и
от коротких штанишек до той поры, когда они постепенно доходят до пят заглаженными макаронами и человек, теряя приятные иллюзии, вырастает в стоеросовый каитовский
2
императив . Моя жизнь не росла ни тополем, ни подсолнухом,
3
а ветвилась кустом спиреи , начисто отмирая в старом побеге и
заново вырастая от подземного корня. И потому ее картины не
собраны в аккуратный альбом, а перепутаны во множестве папок, старых, новых, пыльных и обтертых тряпочкой. Не всегда
разберусь, что пережито и что вычитано, что думал и видел
мальчик – и что ему подбросил растратчик жизненного капитала. Ставлю в вазочку с водой букет нащипанных цветов и
нарезанных зеленых веток, но, может быть, сирень я обломил
студентом, когда влюбился в армянку, жившую на Никитской
улице; а лютик сорван детской рукой, просто за то, что его лепестки блестящи и навощены солнцем, тогда как розу сам вывел
из черенка в позапрошлом году. И в детских воспоминаниях
такая же, конечно, путаница, которой мало помогает чисто зрительная память (образы, образы и образы!). Сквозь голубое
стеклышко этой памяти я вижу себя трех-четырехлетним на
дворе того же дома, под ручку с девочкой-однолеткой; мы идем
важно, и наши лица серьезны: первый роман. Кто-нибудь
научил нас так гулять, и я ощущал это как мой долг перед сла2

Стоеросовый кантонский императив – авторское выражение. М. А. Осоргин соединяет идиоматический эпитет к словам «дурак, болван» и т. п. с
центральным --">