Александр Михайлович Кабанов (поэт) - Сын снеговика

ты промелькнёшь в толпе солдат,

в неоцифрованной вселенной

небрит, озлоблен и поддат.

В ночной, ускоренной, зернистой

и процарапанной штыком,

то в латах, с греческой канистрой,

то в бронике и с вещмешком.

И видно, что тебе не больно

глотать еду и алкоголь,

но обжигающе глагольно —

вернётся жизнь, а с ней и боль.

И за тобой, сквозь ткань экрана,

через растяжки и года

придёт безмолвная охрана

большого страшного суда.

И выведут тебя наружу,

где происходит этот суд,

и всеми проклятую душу,

тебе, предателю, вернут.

Лишь для того, чтоб ты проведал

и вновь обнял в последний час

меня, которого ты предал

и гибелью своею спас.

* * * *

Мне снится замок не замок, а замок

зимой тому лет триста пятьдесят

над башнями, где нет оконных рамок —

сосульки ударения висят.

Темнеет рано, люди бродят в коже

и в грязных шкурах дикого зверья,

и для чего так холодно, мой боже,

в который раз не спрашиваю я.

Наш пастырь пьян, его терзает рвота,

замёрзла освящённая вода,

и постоянно хочется кого-то

убить без приговора и суда.

Визг девок, словно радиопомехи,

похабное причмокиванье, смех,

кто перед сном снимал с меня доспехи,

не помню, но люблю за это всех.

Да, я сморкался и плевал на стены,

пил медовухи адскую смолу,

задрав штаны, бежал за гобелены

к смердящему отверстию в полу.

Я видел, чем в конюшне занимались

конь в удилах и лошадь без удил,

рубился на мечах, они сломались,

но я кого-то точно зарубил.

И потому так долго просыпался,

чтоб спрятать чувство собственной вины,

ведь ты, мой друг, один во сне остался

зимой, на лютом холоде войны.

А помнишь, мы мечтали приодеться

в той юности, где воля за углом,

теперь мне будет в старости хотеться

свой виноградник и в тоскане — дом.

Чтоб рюмку граппы твёрдою рукою

мне подавала перед сном родня,

чтоб ты меня простил и чтоб в покое

художники оставили меня.

* * * *

Когда мои слова теснятся,

их крылья спрятаны в горбы,

когда мне сны чужие снятся —

я слышу дальний зов трубы.

Настолько чистый и печальный,

что я не сдерживаю слёз,

как будущий ночной дневальный

на кладбище речных стрекоз.

Им нужен я — звезду подправить

на пыльном своде бытия,

и этот мир на вас оставить

могу на свете только я.

Чтоб счастия волна взрывная

раскатывалась от меня,

всё на своём пути сминая,

шрапнелью в воздухе звеня.

И вы, как жертвы соучастья,

узнали в клятве на крови,

что значит умереть от счастья,

погибнуть от моей любви.

Как жизнь, без расставанья с нею,

трубит сквозь медную листву:

что это я всех вас жалею

и с нежностью к себе зову.

* * * *

Человек от боли сошёл с ума

и приехал в край, где цветёт хурма,

где живёт один, как рахат-лукум,

человек, который вернулся в ум.

Человек записывается на приём

к человеку, чтобы побыть вдвоём,

надевает свежий хурма-халат

и спешит на встречу с лукум-рахат.

Дорогой, пожалуйста, посмотри:

что за адская боль у меня внутри,

я надеялась, вскоре пройдёт сама,

но она осталась сводить с ума.

Человек, который вернулся в ум,

говорит: уважаемая ханум,

у тебя две опухоли внутри,

и единственный выход: умри-умри.

И она пожила на земле чуть-чуть,

а затем умерла, чтоб закончить путь,

умерла, не тая за душою зла,

и тогда её страшная боль прошла.

Вот и всё на сегодня, читатель мой:

кто опять не вернулся с войны домой

и кого отпевает сейчас зима,

чья жена от горя сошла с ума?

* * * *

Был третий рим больной страны,

был страшный бой с её когортой,

мы не боялись тишины —

бесцветной и в итоге — мёртвой.

Мы к ней привыкли натощак

в своей провинции нескушной,

и разрешали жить в вещах,

и называли безвоздушной.

Когда сквозь неба перегной

луна всходила, как физалис,

мы засыпали с тишиной

и без неё не просыпались.

И если в ней звучал намаз —

то в середине, не в начале,

когда её включили раз

и никогда не выключали.

Пусть времени отпавший тромб

змеится в глубине сомнений,

мы будем слышать взрывы бомб —

вперёд на десять поколений.

Пусть знает новая шпана,

что рёв огня и вой сирены —

всё это наша тишина

вне гладиаторской арены.

Мы, повторюсь, привыкли к ней,

как к музыке и новой вере,

и вечный парубок эней —

последний, кто