Александр Викторович Еременко - Горизонтальная страна: Стихотворения

высотой

этот встроенный в ум и утроенный ужас системы.

Вот божественный знак: прогрессирует ад.

Концентрический холод к тебе подступает кругами.

Я смотрю на тебя — загибается взгляд

и кусает свой собственный хвост.

И в затылок стучит сапогами.

И в орущем табло застревают последние дни.

И бегущий олень зафиксирован в мерзлом полене.

Выплывая со дна, подо льдом годовое кольцо растолкни —

он сойдется опять. И поставит тебя на колени,

где трехмерный колодец не стоит плевка,

Пифагор по колени в грязи и секущая плоскость татар.

В этом мире косом существует прямой пистолетный удар,

но, однако, и он не прямей, чем прямая кишка.

И в пустых небесах небоскреб только небо скребет,

так же как волкодав никогда не задавит пустынного волка,

и когда в это мясо и рубку (я слово забыл)

попадет твой хребет —

пропоет твоя глотка.

3

В кустах раздвинут соловей.

Над ними вертится звезда.

В болоте стиснута вода,

как трансформатор силовой.

Летит луна над головой,

на пустыре горит прожектор

и ограничивает сектор,

откуда подан угловой.

А. П.

1

Между солнцем горящим и спичкой здесь нет разногласий.

Если путь до звезды, из которой ты только возник,

подчиняется просто количеству стертых балясин,

мы споткнулись уже, слава Богу, на первой из них.

Я бы кальцием стал, я бы магнием в веточке высох,

сократился на нет, по колени ушел в домино,

заострился в иголке, в золе, в концентрических осах,

я бы крысу убил, поглупел, я бы снялся в кино…

В вертикальных углах, в героической их канители

этот взгляд мимо цели и миниатюрный разгром…

Сон встает на ребро, обнажаются мели:

полупьяный даос, парадокс близнецов, ход конем.

2

Дорога выходит из леса,

и снова во весь разворот:

еврейский погром разновесов,

разнузданный теннисный корт.

И снова двоичная смута

у входа встает на ребро.

Бетоном и астмой раздуто

зловещее горло метро.

Бессмысленней жаберной щели,

страшней, чем в иконе оклад,

они безобразней гантели

и гуще шеренги солдат.

Налево пойдешь — как нагайка

огреет сквозняк новостей.

Направо — опять контргайка

срезает резьбу до костей.

Я вычерпал душу до глины,

до темных астральных пружин,

чтоб вычислить две половины

и выйти один на один

с таким оголтелым китайцем,

что, сколько уже ни крути, —

не вычерпать, как ни пытайся,

блестящую стрелку в груди.

Не выправить пьяного жеста,

включенного, как метроном,

не сдвинуться с этого места.

Чтоб мне провалиться на нем.

«Двоятся и пляшут и скачут со стен…»

Двоятся и пляшут и скачут со стен

зеленые цифры, пульсируют стены.

С размаху и сразу мутируют гены,

бессмысленно хлопая, как автоген.

И только потом раздвоится рефрен.

Большую колоду тасуют со сцены.

Крестовая дама выходит из пены,

и пена полощется возле колен.

Спи, хан половецкий, в своем ковыле.

Все пьяны и сыты, набиты карманы.

Зарубки на дереве светят в тумане,

как черточки на вертикальной шкале.

«Печатными буквами пишут доносы»

«Печатными буквами пишут доносы».

Закрою глаза и к утру успокоюсь,

что все-таки смог этот мальчик курносый

назад отразить громыхающий конус.

Сгоревшие в танках вдыхают цветы.

Владелец тарана глядит с этикеток.

По паркам культуры стада статуэток

куда-то бредут, раздвигая кусты.

О, как я люблю этот гипсовый шок

и запрограммированное уродство,

где гладкого глаза пустой лепесток

гвоздем проковырян для пущего сходства.

Люблю этих мыслей железобетон

и эту глобальную архитектуру,

которую можно лишь спьяну иль сдуру

принять за ракету или за трон.

В ней только животный болезненный страх

гнездится в гранитной химере размаха,

где, словно титана распахнутый пах,

дымится --">