Борис Александрович Ручьев - Любава

парткоме народу не меньше,

чем в нарядной у нас пред гудком.

Бригадир с первой домны, мой сменщик,

у порога шепнул мне: — Нарком!..

Ну вхожу я, дают мне дорогу.

Я опешил… А тут наш прораб

увидал меня, вышел к порогу,

тянет к центру: давно, мол, пора!

Только слышу, как громко да часто

бьется сердце мое на весь мир.

А прораб говорит: — Наш участок…

…по три нормы… бетон… бригадир…

Человек с обаятельным взглядом

глаз горячих, в искринках огня,

вдруг легко поднимается рядом

и глядит и глядит на меня.

И тогда задохнувшись огромным

рыбьим вдохом, я вымолвить смог:

— Добрый день… Я Егор… с первой домны…

Добрый вечер, товарищ… — и смолк.

То ли грудь от волнения сжало,

то ли сердце зашлось под пургой.

А нарком, как ни в чем не бывало,

руку сжав, подсказал мне: — Серго…

Никогда не игравший с мечтою,

я стоял наяву перед ним,

чести этакой вовсе не стоя

по трудам невеликим своим.

И при всех вдруг меня разуважил,

молвит, голосом ласку храня:

— Ну спасибо товарищам вашим,

вам — от Партии и от меня!..

Чем же было теперь отвечать мне,

если в жизни моей небольшой

ни высоких заслуг за плечами,

ни глубоких наук за душой.

А нарком — напрямик, без осечки —

сыплет мне за вопросом вопрос

про житье, про палатки, про печки,

про еду, да пимы, да мороз…

И, ни в чем не успев разобраться,

говорю, осмелев наконец:

— Это верно! Живем тут с прохладцей…

Так и я ведь мужик, а не спец!..

Улыбнулся он, двинул бровями:

— Что ж, прошу извинить за прием

да за то, что послали за вами

невзначай человека с ружьем…

А потом попрощался со мною,

сел на белый некрашеный стул

и, чуть-чуть покачав головою,

на прораба с укором взглянул.

4

Я не знаю, взаправду ли, в сказке —

каждый час, каждый день, каждый год

сам Железный нарком по-хозяйски

обходил все участки работ.

Будто б раз перед самым рассветом,

приглушив от волненья буры,

горняки его видели летом

на крутых горизонтах горы.

А под осень — на трапах плотины,

по приметам действительно он,

с бригадиром одним беспартийным

полчаса толковал про бетон.

По сугробным, невидимым тропам,

поздним вечером, в лютый буран

он зашел на часок к землекопам

в освещенный костром котлован.

Может, нами порой не примечен,

утомясь от бессонниц и дел,

для торжественных радостей встречи

беспокоить он нас не хотел.

И, по компасу путь выбирая,

шел пешком через ямы и тьму,

к первым стройкам переднего края,

лишь по картам знакомым ему.

Ну а люди легко разглядели,

самым сердцем подметив в тот час,

как шагает он в длинной шинели,

нахлобучив кубанку до глаз.

Каждый раз — и зимою и летом —

не по слухам, не зря, не тайком,

по своим незабвенным приметам

знали мы, что приехал нарком.

Эх, и мыкались братцы-завхозы,

окна мылись, и шторки цвели,

и прорабы метались, как грозы,

под ногами не чуя земли.

И не как-то бочком да вразвалку —

все начальники наши в момент

враз бросались к бетономешалкам

добывать нам песок и цемент.

Будто в праздник, на скатерти белой,

вся бригада, садясь у стола,

даже щи со сметаною ела,

даже чай с белым хлебом пила.

А по складам, конторам, столовым

шепотком, отдаваясь как гром,

проходило железное слово,

огнестрельное слово: «Нарком!»

И недаром, бывало, с устатку,

загораясь душевным огнем,

горожане в походных палатках

по ночам толковали о нем.

Дескать, наш, настоящий, народный

комиссар всех заводов и гор,

будто он еще в давние годы

вел с самим Ильичем разговор:

как Россию спасем да распашем,

доживем до великой поры,

станем строить индустрию нашу

у чудесной Магнитной горы.

…И теперь вот, по-воински туго

сжав солдатскую пряжку ремня,

он проходит, оставивший друга

тихо спящим сейчас у Кремля.

В самый полдень, на зорьке, ночами

он идет сквозь жару и сквозь снег,

строгий-строгий, --">