Борис Александрович Ручьев - Любава

Борис Ручьев Любава

Поэма

Пролог

1

Синей осенью, в двадцать девятом,

о руду навострив топоры,

обнесли мы забором дощатым

первый склад у Магнитной горы.

Друг на дружке досаду срывая,

мы пытали друг друга всерьез:

— Где ж Индустрия тут мировая,

до которой вербовщик нас вез?

Договоры подписаны нами,

дезертирами быть не расчет…

И пришлось нам в тот год с топорами

встать на первый рабочий учет.

До чего ж это здорово было!

Той же самой осенней порой

как пошла вдруг да как повалила

вся Россия на Магнитострой.

Обью, Вологдой, Волгою полой,

по-юнацки баской — без усов,

бородатою, да длиннополой,

да с гармонями в сто голосов.

Шла да грелась чайком без закуски,

по-мордовски — в лаптях напоказ,

сгоряча материлась по-русски,

по-цыгански бросалася в пляс.

Будто в войске, со всеми по-братски,

как на битву, союз заключив,

шли отметные шагом солдатским

то путиловцы, то москвичи.

И дивился народ, раскрывая

удивленные тысячи глаз:

— Где ж Индустрия тут мировая,

та, что из дому требует нас!..

А вокруг — только степь на полмира,

тусклым камнем рыжеет гора,

да навстречу идут бригадиры,

комитетчики да повара.

У костров, до утра негасимых,

под сияньем Полярной звезды

здесь во фрунт становилась Россия,

все народы скликая в ряды.

И отсель до морей ледовитых

отдавалося в каждой груди:

— Землекопы есть?.. — Мы!.. — Выходите!..

— Есть партийные?.. — Есть!.. — Выходи!..

2

Я партийным по юности не был

и в ударники шибко не лез,

и ржаного пайкового хлеба

мне хватало на ужин в обрез.

Жил я вроде без лени и страха,

может, слаб на большие дела,

и своя, пусть худая, рубаха

ближе к телу всегда мне была.

Но скажу безо всякой оглядки,

договор отработав сполна:

здешних мест голоса и порядки

переполнили сердце до дна

то ли ширью своей многолюдной,

всем открытой на страдный постой,

то ли близкою, завтрашней, чудной,

несказанной пока красотой.

И какую разгадку найти ей,

если дивную, грозную ту

кто — индУстрией, кто — индустрИей,

кто — гигантом зовет красоту.

Был мне люб ее образ и страшен:

весь в громах, в озаренном дыму,

свыше сказочных замков и башен,

недоступных уму моему.

И еще — будто крепость, могучей,

аж до неба, с железной трубой,

той, что станет щитом или тучей

над моей деревенской судьбой.

…Будто выдало время задаток,

чтоб ценой отработанных сил

жил и я под брезентом палаток,

под подушкой портянки сушил.

По гудкам поднимался до свету,

шел под бурями, щеки знобя,

кроме города, коего нету,

никаких городов не любя.

Да чтоб ждал я по собственной воле,

по денечкам считая года,

как заветного дня своей доли,

как великого часа, когда

встанет наземь в железной оправе

чудо-юдо — мудреный завод

и в деревню меня не отправит,

а в ученье к себе позовет.

Вот и ждал я, да сбился со счета,

сколько дней отстоял я в строю,

сколько гербовых грамот почета

заработал на душу свою.

И не счесть ни в кубах и ни в тоннах,

не упомнить, какое число

лесу, камня, земли да бетона

через руки мои перешло,

сколько жару да хмельного пота,

силы сердца, да мозга, да рук

забрала и дала мне работа —

высший курс постройковых наук.

3

Стал я чуточку старше и крепче,

и не раз довелось замечать,

кто-нибудь да и спросит при встрече:

«А по батюшке как величать?..»

А однажды сошлись на ночевку

все соседи мои за чайком.

Вдруг заходит охранник с винтовкой

и велит мне немедля в партком.

Время позднее, стужа снаружи,

на меня все глазеют молчком:

дескать, что ж, подпояшься потуже,

чай допей, запасись табачком.

Чай не в чай, а пугать себя нечем.

И пошли. К огонькам по прямой.

А пурга наседает на плечи,

а охранник молчит, как немой.

А в --">