Борис Александрович Ручьев - Любава

железный начальник,

Ильичевой души человек.

…Мы вчера разобрали палатку,

перебрались в бревенчатый дом,

домну сдали под сборку да кладку,

вроде б с домной простились на том.

Желтой курткой шагреневой кожи

наградил меня нынче цехком…

Даже будни на праздник похожи

при отменном порядке таком.

И, возможно, взаправду как в сказке,

каждый час, каждый день, каждый год

мой товарищ Серго по-хозяйски

обходил все участки работ.

Глава первая

1

По приказу — в порядке награды

за геройскую жизнь работяг —

получили четыре бригады,

как чертог, самолучший барак.

Всех приглядней, добротнее, выше,

и в морях городских огоньков

в десять труб он бушует над крышей,

в сорок окон пылает с боков.

А внутри — сухоребрые стены,

будто в бане настоенный жар,

и кипит день и ночь неизменный,

как на свадьбе, титан-самовар.

Как зажили мы сразу по-барски,

по ночам прогреваясь от стуж,

сто — украинских, русских, татарских —

околдованных городом душ.

Уж как справили мы новоселье,

голосисто — на трех языках,

да раскрыли у каждой постели

сундучки на висячих замках.

Каждый, будто хвалясь ненароком,

насовсем принимая жилье,

пригвоздил по-над стенкой, под боком,

все святое богатство свое:

веерок фотографий без рамок

с дорогой, ненаглядной родни,

в окружении огненных грамот,

заработанных в трудные дни.

И сияли они в нашем доме

вязью-прописью наших имен,

чистым золотом писанных домен,

вечным пламенем звезд и знамен.

2

На шаги отмеряя квартиру,

комендант, распорядок храня,

с уважением, как бригадиру,

красный угол отвел для меня.

Накупил я гвоздей на полтину

(чем я хуже хороших людей)

и раскрыл в том углу всю картину

незадачливой жизни своей.

Сверху — грамот бумажное пламя

так и пышет, аж сердце печет,

и на всех золотыми углами

припечатано слово «почет».

А пониже — на карточке мятой,

обгорелой, промокшей не раз,

батя мой — молодой, конопатый,

в дальнем детстве пропавший из глаз.

Будто, ныне почуявший силы,

с шашкой наголо, бравый на вид,

из далекой карпатской могилы,

как бессмертный, на сына глядит.

Возле — мамкин недавний портретик:

впрямь стараясь до слез не дышать,

на базарном присев табурете,

как на чудо, уставилась мать.

В давнем-давнем сарпинковом платье,

с детства памятном вдовьем платке,

как от боли к бессмысленной трате,

гомонок зажимая в руке:

пусть, мол, прахом пойдет та пятерка,

лишь бы кровный кормилец-сынок,

не торопкий на письма Егорка,

позабыть свою мамку не смог…

С ними рядышком, слева и справа,

красно солнышко глянцем двоя,

в два лица рассиялась Любава,

боровлянская милка моя.

Расцвела — ни на чью не похожа

и ничьей красоте не под стать,

что ни в сказке сказать невозможно,

ни железным пером описать…

Как, бывало, пойдем по базару,

все фотографы, сколь ни на есть,

просят сняться Любаву задаром,

красоту почитая как честь.

Вот и мне, не скупясь, чем богата,

в память самой первейшей любви

подарила Любава когда-то

четвертные портреты свои…

Слева смотрит — лукавая косо.

Справа смотрит — родная в упор.

Синеглаза, чудна, русокоса,

боровлянская вся до сих пор.

3

Словно вспыхнет горячая ранка

в самом сердце, когда в той дали

чуть увижу тебя, Боровлянка,

родный краешек отчей земли.

Там Тобол пузырится под кручей,

щучьи плесы, язевый простор,

и стоит на увале дремучий

с недорубленной просекой бор.

Стопудовые сосны из меди

даже в стужу цветут без простуд,

караулят малину медведи,

лисы тропки хвостами метут.

Там давнехонько в норке-избушке

хоронилась сама, как лиса,

да поймалась Кащею в подружки

Царь-девица, льняная коса.

Бабой стала толста и богата,

но сыны ее, внуки ее

знать не знали для кровного брата

слов --">