Георгий Аркадьевич Шенгели - Собрание стихотворений

старых гвоздей.

«Эй, проберемся в пробоину!» Душно в незрячем трюме.

Днище набухло водой. Тупо стихают шаги.

Чую пугливой рукой прикрепленные к стенкам кольца, –

В реве тропических гроз здесь умирали рабы.

Где-нибудь: Тринидад, Вера-Круц, Пондишери, Макао.

Низкий болотистый брег; тяжкий расплавленный зной.

Дальние горы дышат, клубясь вулканною зыбью,

И неколеблемый штиль высосал жизнь парусов.

В тесной каюте над картой седой сидит суперкарго.

Глух он: не слышен ему тяжкий и сдавленный стон,

Что точно пар проницает дубовые доски палуб:

В трюме сквозь желтый туман желтая движется смерть.

Крысы по палубе брызнули топотом быстрых лапок.

Прыгают в волны, плывут. На корабле — тишина.

Только на главной шлюпке, мучась упорной греблей,

Куча матросов влечет ветхим канатом корабль.

День, и другой, и неделя. Штиль неподвижен, как скалы,

Порван буксир, и ладья мчится к родным берегам.

Только лицо рулевого становится бледно-шафранным,

Только и юнга дрожит, чуя последний озноб.

Там же, где брошен корабль, не слышно ни стука, ни стона.

Боком на запад плывет, тайным теченьем влеком.

Точно стремится догнать отрезы шафранного шара,

Что уплывает за грань сеять шафранную смерть.

«Эй, вот ржавчина эта, что пачкает наши пальцы,

Это не тленье ли тех, чьею могилой был трюм?

Это не мертвое ль золото старых гор Эль-Дорадо,

Что, растворившись в крови, красный развеяло прах?»

Быстрый топор стучит, отдирая гнилую обшивку.

В черную рану борта светит лазурная даль.

«Эй, посидим здесь еще! Ты любишь бродить по кладбищу,

Сладостны будут тебе недра бродячих могил».

1917

27 ИЮЛЯ 1830 Г

Случайным выстрелом старуха сражена.

И рота гвардии глядела с перекрестка,

Как с телом поползла капустная повозка,

Зардели факелы и взмыли знамена.

За полночь перешло. Всё двигалась она.

Толпа всё ширилась, нелепо и громоздко,

И ярость плавилась, и сыпалась известка

И битое стекло от каждого окна.

А в бедной хижине, за Севрскою дорогой,

Священник молодой, томим глухой тревогой,

Решил вплоть до утра сидеть и ожидать.

И пред распятием клоня свои поклоны,

Не знал, что в этот миг его старуха-мать

Дрожаньем мертвых рук ниспровергала троны.

1917

СМЕРТОНОСЦЫ

В подводной лодке в рубке капитана

На столике расчерченный картон.

Текучей майоликой отражен

Мутно-зеленый облик океана.

Но хода выверенного уклон

Прямолинеен в тусклостях тумана,

Где массою надменного тарана

Нос панцирного судна напружен.

Вот шелковистый быстрый свист торпеды

Змеиные томительные бреды

Вплетают в четкий перестук машин.

И в лепком воздухе — гранитны лица,

И в сдавленных глазах — осколки льдин.

Но радость вспыхивает, как зарница.

1917

«Квадратный стол прикрыт бумагой…»

Квадратный стол прикрыт бумагой,

На ней — чернильное пятно.

И веет предвечерней влагой

В полуоткрытое окно.

Стакан топазового чая,

Дымок сигары золотой,

И журавлей витая стая

Над успокоенной рекой.

Бесстрастная стучит машинка,

Равняя стройные слова.

А в поле каждая былинка

Неувядаемо жива.

И вечер я приемлю в душу,

Безвыходно его люблю.

Так люб и океан — на сушу

Закинутому кораблю.

1917

«Так хорошо уйти от голосов людей…»

Так хорошо уйти от голосов людей,

От стукотни колес и въедливого лая

На отдаленный холм, где, полночи внимая,

Свой портик мраморный вознес к луне музей.

Спиною чувствуя прохладу старых плит,

Прилечь на лестнице и вглядываться в небо,

Где Веги пламена и нежный огнь Денеба

Светло проплавили индиговый зенит.

1917

ВАТИКАН

Из мягкого белого шелка

На мне шелестит сутана.

Шапочкой --">