Эзра Паунд , Илья Владимирович Кукулин - Canto XXXVI

следовало воскреснуть»^[48].

И для Данте, и для Мандельштама было очень значимо чувство разрозненности мира и мечта о его восстановлении (для Данте — надежда на возрождение Римской империи и в еще большей степени — на единение душ в Боге, для Мандельштама — «тоска по мировой культуре»), но она как раз связывается с необходимостью трансформации «я». Тем не менее и Мандельштам, и тем более Еремин хорошо понимали, что такого восстановления быть не может или, точнее, что оно является предельной надеждой на всеобщий «апокатастасис смыслов». Для Еремина чаемое единство, которое нужно создать — это не империя, не культура, а вечно неготовое «место человека во вселенной», пространство, немыслимое без субъекта, который, однако, всегда должен сделать следующий шаг.

Еремин крайне редко говорит в интервью о своих политических взглядах, однако из его немногочисленных признаний понятно, что по своим взглядам он скорее либерал и в этом принципиально отличается от Паунда. Но среди художественных проблем, которые эти два поэта решают в своем творчестве, одна является общей. Оба они в своих «эпосах» стремятся последовательно подрывать те отношения власти и общественной привычки, которые выражаются в литературном языке, — во имя выстраивания все новых и новых связей между фрагментами явлений и фрагментами текстов. Стихотворения их обоих ставят читателя/читательницу перед неединственностью его/ее существования и языка. Паунд считал, что за этой неединственностью может быть усмотрен универсальный, общий для всех, образ красоты. Еремин, судя по его стихотворениям, полагает, что истина, стоящая за множественностью мира, создается Богом, и человек не может ни овладеть ею, ни претендовать на ее окончательное или уникальное выражение. Но оба они показывают, как сегодня история может быть восстановлена из переживания настоящего времени.

Сегодня, когда интеллектуальное переживание «большого времени» сводится к одной из двух возможностей — моральному осуждению сегодняшнего дня ради эскапистского стремления в прошлое или жизни только в ситуации «сейчас» — политических и общественных новостей и ежедневной рутины, особенно важным становится то конфликтное, лично переживаемое единство истории и настоящего, которое выражают в своем творчестве Еремин и Паунд, при всех их существенных расхождениях.

«Эпос — это НЕ холодная история», — сказал Паунд в письме к Льюису Мэврику от 2 сентября 1957 года^[49].

Примечания

1

Ming Xie. Pound as Translator // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ira B, Nadel ed. — Cambridge: Cambridge University Press, 1999. — P. 218.

(обратно)

2

Ezra Pound. Guide to Kulchur. New York: New Directions, 1968. — P. 57. Сейчас так («Paideuma») называется журнал, посвященный изучению творчества Паунда.

(обратно)

3

Мы пользуемся понятием поэтического мотива, которое было впервые введено Вильгельмом Дильтеем, а в отечественном литературоведении разрабатывалось А. Веселовским, П. Богатыревым, Б. Гаспаровым, Б. В. Томашевским, В. Микушевичем, В. Рудневым и др.

(обратно)

4

Literary Essays of Ezra Pound // Edited and with an introduction by T. S. Eliot. — New York: New Directions, 1954, rpt. 1985. — P. 86.

(обратно)

5

Marjorie Perloff. The Poetics of Indeterminacy: Rimbaud to Cage. — Princeton: Princeton University Press, 1981.

(обратно)

6

Первая часть «Canto XXXVI» является переложением знаменитой канцоны Гвидо Кавальканти «Donna mi priegha», написанной ок. 1290 г.

(обратно)

7

Паунд сохраняет староитальянское слово «virtu», обозначавшее скрытую, тайную власть или мощь, в отличие от современного итальянского и английского (добродетель). В «Canto XXXVI» Паунд употребляет два написания этого слова: «virtu» и «vertu», в то время, как в журнальном варианте везде употреблено «virtu», а у Кавальканти — «virtu» и «virtute».

(обратно)

8

В оригинале и в обеих версиях переложения Паунда употреблено слово «diafan» (прозрачность как свойство), восходящее к Альберту Великому (1193–1280), средневековому философу, который писал в «De Anima» («О душе»): «Ибо мы видим не свет сам по себе, но в особом субъекте, и это — диафан». В древнегреческом «diaphaneia» означает прозрачность, «diaphanes» (откуда собств. diafan) — прозрачный, букв, явный насквозь (сообщено мне А. Марковым).

(обратно)

9

Марс здесь употреблен как символ мужского начала в противопоставлении Венере, женскому началу. Сам Паунд заметил, что в канцоне Кавальканти --">