Надежда Августиновна Надеждина - Стихотворения

страшно вскрикнул и затих.

Что шевелишь, ямщик, усами?

Не много ль задавил своих?

Когда вымерзает душа

Когда-то, когда-то, когда-то

Были и мы молодыми.

Стоим мы у вахты, лохматые,

От инея все седые.

И пара белого струи

Бьют у нас из ноздрей,

Как у закованных в сбрую

Загнанных лошадей.

Воздух нам горло режет,

Он острым стал, как стекло.

Одна у нас только надежда:

В зону, в барак, в тепло.

И вдруг нам приказ – не во сне ли? –

За зоной могилу копать,

В бараке скончалась Анеля

За номером сто тридцать пять.

Стоим мы, как истуканы.

Добил нас этот приказ.

И наш бригадир Татьяна

Сказала за всех за нас:

– «Анелю мы все уважали,

Хорошая девка была.

Не думали, не гадали,

Чтоб так она нас подвела.

Земля ведь окаменела,

Бей её ломом и вой!

Пусть девка бы потерпела

И померла бы весной».

Вы скажете: это не люди,

Подонки, двуногий скот.

Многие нас осудят,

Но верю, что кто-то поймёт.

Мы были других не хуже,

Жестокость в себе глуша,

Но, видно, бывают стужи,

Когда вымерзает душа.

Счастье

Разговор о счастье в бараке ночью.

Первая шёпотом, чтоб соседей не разбудить:

– Счастье – это дорога. Идём и хохочем.

С птицами песни поём, какие захочем.

И за нами никто не следит.–

Потом заскрипели нары; заговорила другая:

– Глядите, вот руки, как их от стужи свело!

Будь прокляты эти дороги, от них я седая!

Будь прокляты эти дороги... Зато хорошо я знаю,

Зато хорошо я знаю, что счастье – это тепло.

Тепло от печки, которая топится в доме,

Тепло от ребёнка, хотя бы родить на соломе.

Тепло от налитого силой мужского плеча.

И если на этом плече я выплачусь до рассвета,

То, может, поверю: песня ещё не спета.

Может, поверю: жизнь можно снова начать.–

А третья сказала: – К чему так долго судачить?

Собака зализывать раны в овраг залезает глухой.

А я уже так устала, что не смеюсь и не плачу.

А я уже так устала, что кажется мне по-собачьи,

Что счастье – это овраг, заросший густой травой.

Овраг, где хотя бы минуту можно побыть одной.

Рябина

Зарницы играют, как птицы

Огненный в небе полёт.

В такие ночи в столице

Рябина роскошно цветёт.

От страха в оцепененье

Товарищи и родня.

Но дерево в белом цветенье

Ждёт у окошка меня.

Неизвестному солдату

Застрелился молодой конвойный.

Пулевая рана на виске.

Будет ли лежать ему спокойно

В нашем мёрзлом лагерном песке?

Что ночами думал он, терзаясь,

Почему не мог он службу несть,

Нам не скажут. Но теперь мы знаем

И среди конвойных люди есть.

Ночные шорохи

О них говорят грубо,

Им приговор один,

Тем, кто целует в губы

Подруг, как целуют мужчин.

И мне – не вырвать же уши! –

Глухому завидуя пню,

И мне приходится слушать

В бараке их воркотню.

Знать, так уже плоть доконала,

Так душу загрызла тоска,

Что, чья бы рука ни ласкала,

Лишь бы ласкала рука.

Им тыкали в грудь лопаткой^[1],

Считая пятёрки в строю,

Они волокли по этапам

Проклятую юность свою.

И ты, не бывший в их шкуре,

Заткнись, замолчи, застынь,

Оставлена гордость в БУРе^[2],

Утерян на обыске стыд.

Лёгко быть чистым и добрым,

Пока не попал на дно.

Тем, что у них всё отобрано,

Тем всё и разрешено.

Да, лагерный срок не вечен.

Но где им найдётся дом?

И вряд ли птенец искалеченный

Способен построить гнездо.

Ночами, слушая шорох

(В бараке полутемно),

Я плачу о детях, которым

Родиться не суждено.

Сосна

Когда я, думая о своей судьбе,

Когда я, думая о любви к тебе,

К тому, кто мне написать боится,

Я вспоминаю сосну – по дороге на озеро Рица.

Автобус медленно поднимался в горы.

Болтали, смеялись, шутили, острили.

Мне скучно, когда о любви начинают споры

Люди, которые, кроме себя, никого никогда не

любили.

Я глядела по сторонам, боясь, что от скуки

засну,

И вдруг неожиданно в горной теснине,

Где солнца луч не бывал и в помине,

Где свет всегда по-вечернему синий,

Я увидела эту сосну.

Она показалась мне птицей.

И правда: в ствола повороте,

В размахе по-птичьи парящих над бездной ветвей,

Так явственно было, что здесь, на обрыве, --">