Светлана Васильевна Кекова - Надежда на прощение

Светлана Кекова НАДЕЖДА НА ПРОЩЕНИЕ

* * *

Я была солдатом лихой войны,

и сражались мы не на жизнь — на смерть.

Где хозяин звёзд и морской волны?

Кто даёт устав и колеблет твердь?

Я вставала в строй, и при счёте «раз»

я в пустыне делала марш-бросок.

Кто отнимет мрак от закрытых глаз?

Кто зароет злато в морской песок?

Я была водой — тем, кто хочет пить.

Я была травой — тем, кто хочет спать.

Кто меня в иголку вставлял, как нить?

Кто меня заставил землёю стать?

По земле пустыни ползёт змея,

а в пустыне неба горит алмаз.

Ты ответь мне, Ангел и Судия,

кто отнимет мрак от закрытых глаз?

Между Фабром^[1] и Экклезиастом

1

В старом доме медленно и долго

надо мной колеблется фантом:

муха в белом саване из шёлка

в колыбели, свитой пауком.

Жизнь течёт в своём привычном русле

средь больших и малых русских рек,

но уже кузнечик спрятал гусли

и в траве уснул, как человек.

И пугает насекомых праздных —

светляков, рассеянных в ночи, —

парой крыльев веерообразных

падший ангел в виде саранчи.

2

Не припомнить, на каком этапе

жизни вдруг возникла эта блажь…

Бродит Фабр в широкополой шляпе,

созерцает вечности пейзаж.

Он бросает пристальные взгляды,

напряжённо смотрит сквозь очки —

там, за смертью, есть ли шелкопряды,

пчёлы, осы, бронзовки, сверчки?

Мир иной — загадка, теорема…

Молча завершая переход,

он случайно замечает Брема

над пустыней океанских вод.

3

Умирают — жёлты и невинны —

листья средь осенней суеты.

Кое-где мерцают георгины,

горькие, Егорьевы цветы.

Друг мой, уничтожены драконы,

те, что даже времени древней…

Только сосны, плача, как иконы,

ящериц скрывают средь корней.

4

Царь Давид, играя на псалтири,

учит руки складывать крестом,

ибо перемены в звёздном мире

происходят перед Рождеством.

Ибо дева, будучи неплодной,

всё ж вкушает радости вино,

ибо естество стихии водной

скоро будет преображено.

Вот звезда своё меняет имя,

спят деревья у истоков вод,

и в солёной движется пустыне

рыб морских кочующий народ.

5

Страшно мне стихий круговращенье,

страшен мне воды бесцельный бег.

Я живу надеждой на прощенье,

я — простой и грешный человек.

И пока не порвана цепочка

и ещё не взломан снежный наст,

я дышу, как дышит эта строчка.

Слышишь ли, мой друг Экклезиаст?

6

Нынче ночью на Сионе лился

некий свет с заоблачных вершин,

но случилось чудо — и разбился

ночью у источника кувшин.

Закатилось в самый тёмный угол

ночью обручальное кольцо.

Чтобы светел стал небесный купол,

плакальщицы вышли на крыльцо.

Вот и я, в печали и обиде,

тихо плачу, сидя за столом,

и твержу, твержу, царю Давиде,

твой сто восемнадцатый псалом.

7

Мы с тобой одни остались в доме.

Мир завёрнут в звёздную парчу.

Ангел держит на своей ладони

время, как пасхальную свечу.

Тает воск и капает на пальцы…

Медленно прощаются со мной

ангелы, чудесные скитальцы,

с лёгким грузом крыльев за спиной.

Солнце вырастает из пелёнок

после очистительной грозы,

и, как ангел, прячется ребёнок

в колыбели, свитой из лозы.

* * *

Кончается осень, как жизнь в разорённой стране,

и к сердцу вплотную зимы подступает блокада,

и виден загадочный всадник верхом на коне

на фоне заката.

И всадника тень, и его боевого коня

не Гоголь придумал, мечтая о юной невесте,

но так возвращается в мир, убивая меня,

закон воздаяния, страшное таинство мести.

И всякое слово, конечно, приносит плоды,

собой заполняя пространство от храма до свалки…

А Гоголь --">