Изи Харик - Избранные стихи

рухнут.

И — дзын! — в окно торговки камень.

— Как спится вам, мадам? —

И — с перехваченным дыханьем —

В ночь по своим следам…

Безродные, безрадостные дни…

Бессонницей отравленные ночи…

Под боком город, — вот его огни,

Но кто там выбросками озабочен?

Минск! В этом сумрачном, седом,

Равнинном белорусском поле —

Зачем на каждый светлый дом

Так много хижин, полных боли?

На магазинах вывески тускнеют.

Прилавок всякой всячиной оброс.

Дешевка! Стой! За двадцать пять копеек!

Пожалуйста! На всякий вкус и спрос!

По целым дням здесь торг. И глаз и рук

Здесь не хватает продавцам для счета.

Эй, Пиня, ты здесь ищешь пару брюк?

Год прогуляешь в рваненьких еще ты.

А сколько в окнах ветчины, колбас!

Голодная слюна щекочет глотку.

Вы плачете? Смех разбирает вас?

Мадам! Пожалуйста, почем селедка?

Все есть в окошке. Вывеска орет.

Трещат прилавки. Продавцы потеют.

Набить горячим хлебом полный рот!

Занять бы в долг хоть двадцать пять копеек!

Весело Пине работать на крыше,

Рвать, настилать жестяные листы.

Небо и воздух. А хочется выше,

Чтоб разговаривать с тучей на «ты».

Жесть накалилась. И солнце такое

Близкое — словно достанешь рукой.

Где-то внизу городок в непокое,

Улицы, вывески, гомон людской,

Лавки, собаки, разносчики, дамы,

Треплются руки, несется поток.

Плюнуть бы к ним на булыжник, на ямы…

К черту! Исчезни, сгори, городок!

Смеется Пиня-кровельщик,

И жесть гремит, визжит.

Подумаешь, сокровище —

Поденщик, бедный жид!

Есть в Минске разные дома.

Вон там — за красной занавеской

Всю ночь до света кутерьма,

Пьют пиво, дымно, жарко, тесно.

В одних домах субботний храп.

Там огонек в окошке слаб.

В других — картеж, туман, содом.

И знает Пиня каждый дом.

Суббота надевает белый талес^[1].

Светло от свеч. Закрыты окна, двери.

У Пини на сердце печаль, усталость.

И взгляд его невесел и растерян.

И вот подсядет к девушке Махал.

Ему плевать на все, возьмет и бросит.

Глядишь, он в синагоге завздыхал,

Гнет спину и грехам прощенья просит.

Приходит в пестром галстуке жених.

Смотри, — он чист, как стеклышко, — на зависть.

Ударить по щеке за всех, за них!

На, получай, насильник, вор, мерзавец!

За всех за них, за маленьких сестер

Из тех вертепов, с перекрестков жутких…

Бей ножиком, а если не остер, —

Подсвечником… — Стой! Прекратите шутки!

И ломит стекла гомон человечий:

— За всех за них! За вашу, сударь, дочь!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пришла суббота.

Зажигают свечи.

Надела талес городская ночь.

Жесть охладилась. Влажен и спокоен

Притихший вечер. Теплится звезда.

Летит над крышей небо городское.

Летит большое небо, как всегда.

Поденщик выпрямляет спину.

Окончен длинный день труда.

И старший мастер учит Пиню

Все той же песне, что всегда:

— …Теперь в снегах живут они,

Там, далеко… А были дни…

Да, было время! Спозаранку

По нашим мастерским неслось…

Шла стачка. Пели «Варшавянку».

Поймешь ли ты, молокосос?

Пришлось им, сильным и горячим,

Идти в сибирские края.

Постой, настанет срок, — мы спрячем,

Мы зашвырнем туда царя!

Тогда мы выйдем к ним навстречу.

Мы ссыльных приведем сюда.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все та же песня каждый вечер.

И тот же вечер, что всегда.

Я не сплю на горячей постели,

И сквозь тысячу верст ледяных

Мне гремят кандалы их в метели,

И не сплю и смотрю я на них.

Что ни узник, — герой и хозяин,

Сильный, рослый, почти великан.

Хоть разок посмотреть бы в глаза им

И сказать им… Да нет! Далека —

Дальше всех расстояний разлука,

Даже голос к гортани примерз.

Где-то есть у царя --">