Федор Александрович Абрамов - Собрание сочинений в 3х томах. Том 1

Абрамову даровано сердце, способное слышать эту боль и
этот призыв.
Читая Ф. Абрамова, постоянно ощущаешь воздействие реаль­
ной, жестко-неудобной жизни, ее противоречивое, неспокойное со­
стояние. Что жизнь такова — стоит ли удивляться, бывает ли она
иной? Выдающийся отечественный физиолог А. А. Ухтомский пи­
сал: «У нас нет решительно никаких оснований к тому, чтобы ду­
мать, что реальность и истина станут когда-нибудь подушкою для
успокоения. Подушкою для успокоения норовит быть каждая из
теорий, но благодетельное столкновение с реальностью опять и
опять будит засыпающую жизнь». Удивляться следует, наверное,
тому, что писатель так настойчиво и мужественно ищет прямого
контакта с действительностью, отклоняя всякое посредничество*
И если он чувствует и умеет выразить влияние, волю действитель­
ности, ее беспокойство, то это для него не тягость, а благо, он
этого хочет, он так устроен. Ему нужно растолкать все засыпаю­
щее, спутавшее сны с явью. Нам только кажется, что мы все пом­
ним и знаем, говорит он нам. Мы знаем все в общих чертах и об­
щих словах. Позвольте я вам расскажу, как в сорок третьем кол­
хозница Офимья поехала на заготовку леса, оставив дома больного
сына... Или про то, как «хорошо растет осинник на слезах челове­
ческих», там, где в военную пору растили хлеб... И рассказывает.
Вот задача, которая кажется простой: «описать действительность
серьезно и правдиво, ничего не изменяя в ней, как это делают для
большего эффекта» (Л. Толстой).
Действительная жизнь участвует в книгах Ф. Абрамова как
неотвязная, неотступная сила. Она словно не отпускает писателя,
держит, не дает ему легкой свободы. Эта жизнь, этот опыт, пере-^
8

житый и узнанный, чурается всех — кроме самых необходимых и
неизбежных — литературных условностей. («Жила-была семужка» —
исключение.) Такая проза не может начаться с изобретения небы­
вало нового, безукоризненно рассчитанного сюжета. Она обходится
и без того, без чего сегодня, кажется, не обходится ни один све­
дущий в литературном ремесле человек. Ни ассоциативного письма,
ни потока сознания, ни щедрой описи вещного и природного мира.
Ничего, что бы специально задерживало внимание на себе как на
элементе формы. Ничего, что бы не было обусловлено состоянием
изображаемой жизни.
Отсюда — простое и строгое обращение с романным временем.
Здесь и день длинен, и ночь длинна, и даже кажется, что писа­
тель пленен житейским временем и ничего в нем не хочет опустить,
ни единой мелочи. Но именно из таких плотно пригнанных, подроб­
ных дней, вечеров, ночей состоят романы, охватившие тридцать лет
пекашинской жизни. Между временем романов — разрывы в годы
и десятилетия, внутри романов опущены недели и месяцы, но не­
изменно длинны и полны избранные писателем дни, вместившие так
много событий и тревог. Время этих дней всегда существенно для
всей последующей пекашинской жизни, оно потом отзывается в том
иль в другом. Буднично и неопровержимо летоисчисление села Пе*
кашина: от «похоронки» к «похоронке», от сенокоса к сенокосу, от
болезней к смерти или выздоровлению, от одного председателя
к другому председателю, от горя и нищеты войны к радости и
слезам победы, от старого дома к новому дому... Кажется, что
это — высшая конкретность народной жизни, и дальше, за этими
лицами, судьбами, обстоятельствами — как в астафьевской «Ухе на
Боганиде» или в беловском «Привычном деле»,— дальше уже нет
ничего: ни дали другой, ни глубины.
Эта конкретность дорога писателю и полна для него не откры­
того еще смысла. В ней есть все, что ниспослано и уготовано че­
ловеку на земле в двадцатом столетии,— и все сполна. Она знает
мгновения, когда, казалось, рушится мир, и отверзается бездна, и
жить более нельзя, и жалость к родной, канувшей душе навсегда
перехватила горло... Как знает и другие мгновения, когда напере­
кор всему тяжелому и темному пробивался неистребимый свет че­
ловеческой любви и доброты... Счастье писателя, что он не пропу­
стил ни этих, ни других мгновений, составляющих главное время
человека, время страданий, надежды, побеждающей любви.
...Кончается слабая жизнь обессилевшего, раздавленного бо­
лезнью бойца трудфронта Митрия Репишного. Из каких-то своих
далей, уже списанный, не боец, не жилец, дополз он, добрел до
жены, до родного дома, где был нелюбим и --">