Федор Александрович Абрамов - Собрание сочинений в 3х томах. Том 1

презираем. Добрел,
чтобы проститься и умереть.
9

Ничего не облегчил писатель — ни себе, ни Марфе Репишной,
ни нам. Неприятно, тяжело, но — смотрите, смотреть легче, чем
быть на и х месте; чуть жив ее Митрий, невмоготу его видеть, но
«не от жалости к мужу, нет, а по вековечной привычке к чисто­
плотности Марфа затопила печь, согрела воды в чугунах, обмыла
мужа в корыте». Мало хорошего связывало их в прошлом; за «ко­
робку соли» в двадцатом отдали отец и братья свою Марфу хи­
лому Митрию-продавцу, но он-то, Митрий, ее любил... И писатель
представил себе, как жило в этом невзрачном, неудачливом чело­
веке старое чувство, обостренное военной разлукой, одиночеством,
тоской по теплу дома, и, может быть, подумал, что преданная, доб­
рая, самоотрешенная любовь не должна уйти неузнанной. И он
сказал об этом, доверив «монолог» о горестной этой любви, послед­
ней зацепке человека за жизнь, вещевому мешку Митрия.
Среди бедного, жалкого мужниного барахла Марфа увидела
«растрепанный кочан капусты, зачем-то обвязанный шпагатиной»,
и обругала спящего Митрия безмозглым дураком. И еще раз об­
ругала, когда нашла в свертке, показавшемся ей кочаном, свой
пропавший девичий платок. А «развязала плат и просто обмерла:
сладости... Розовые подушечки, слипшиеся, вывалянные в чаю, в са­
харном песку, леденцы — красные, желтые, зеленые, сахар малень­
кими кусочками, чай в газетном кулечке и еще вдобавок... две
белые сушки — давнишние, закатанные, крепкие, как камень. Она
и минуту, и две смотрела на все это неподвижными, остекленев­
шими глазами, а потом вдруг схватилась за голову и заревела
громко, навзрыд». Она поняла, открылось ей, какой немыслимой
ценой было собрано это богатство и донесена до дому, не обме­
нена та бутылка керосина, бережно обернутая в тряпку... Чувство,
которое согревало последние дни этого человека, словно заново
увиденного теперь его женой, было сильнее его немощного, изну­
ренного тела.
Вещи, немые предметы, бывают у Ф. Абрамова красноречивее
слов; язык тех слипшихся подушечек и леденцов недвусмыслен,
как недвусмыслен язык былого бедного богатства, былой моды —
померкших вдруг плюшевых жакеток Пелагеи Амосовой — или
язык пекашинского хлеба — мокрого'землистого куска, похожего
«не то на черное мыло, не то на глину».
Какая резкая боль исходит от этих негордых исторических ре­
алий, как памятлив и народен их язык!
Ф. Абрамов знает, что леденцы Митрия — знак того, что в душе
этого человека свет еще не померк. Он знает, что хлеб Марии
Нетесовой — из дома, где только что последние рубли отданы
взаймы государству,— знак непостижимой душевной силы и стой­
кости. На Шестом съезде писателей СССР он скажет о нравствен­
10

ных силах советского народа, которые «не дали пропасть России
в годы самых тяжких испытаний».
Этот писатель знает и верит, что, не прерывай монотонную
житейскую борьбу вмешательство высоких чувств, жизнь огру­
бела б и ожесточилась. Уже для того стоило выстроить пекашинский мир с его окрестностями, чтобы оживали в нем эти тихие,
но великие мгновения обыденной, напрягающейся жизни, возвра­
щающие ей — даже под самым низким небом — радость человече­
ского праздника, человеческого родства и бескорыстной любви.
История героев Ф. Абрамова знает только одну хронологию —
хронологию истинно человеческих незабываемых событий и потря­
сений.
Первый день Михаила Пряслина после возвращения домой с
лесозаготовок весь написан как событие. Написано, как Мишка
с Егоршей причалили плот с сеном, как Мишка привез сено на
двор, как хвалила мать, как разгружали, как брился, стриг зарос­
ших братьев, отмывался в бане... И много чего другого вместил
этот Мишкин длинный день, и все в нем было молодостью, жизнью,
осмысленной, полной, страстной. Ни пустот бессмыслия, ни мни­
мого дела, ни безработицы души. И был посреди того дня миг,
когда собралась семья, притихли братья и сестры, и Михаил, по^
смеиваясь, извлек из своей корзины «кусок голубого ситца с бе­
лыми горошинами», протянул Лизке, а Лизка вдруг «расплакалась
как ребенок»... Михаил «отвернулся, начал шарить банку с мах­
рой», и не в силах была удержать слезы мать. А потом Михаил
еще одарил Лизку черными ботинками на резиновой подошве с
парусиновым верхом, и это была уже такая радость, что ни выше,
ни сказочнее не придумать... Никого --">