(Las Kelli) - Дюжина (СИ)

========== Дюжина ==========

Проповедник вышел из церкви и взглянул на небо. Время близилось к полудню, на небе не было ни облачка, дни ещё не стали по-летнему жаркими, и утренний воздух сохранял прозрачность и чистоту. Проповедник вдохнул его полной грудью, поправил шляпу и неспешно направился к конторе шерифа.

Шериф стоял на крыльце, скрестив руки на груди и оперевшись плечом на балку, подпиравшую крышу. Проповедник медленно поднялся по ступеням и коснулся пальцами шляпы.

— Шериф Скайуокер.

Шериф в ответ кивнул и так же коснулся кончиками пальцев полей своей шляпы.

— Падре Кеноби.

Все здесь называли его так, и он привык, хотя сам, как и его учитель, предпочитал зваться проповедником. Что-то было в этом слове, что отражало его призвание и стремления куда точней, чем немного высокопарное “падре”, которое словно обязывало его быть отцом несмышлёным детям. Но они не были несмышлёными, пусть и не ведали иногда, что творят. Они были созданиями Божьими, наделёнными свободой воли, и он мог лишь нести им слово Его и отпускать в мир, где они сами распоряжались своей свободой. Он не имел права ни судить их, ни наставлять — лишь по мере сил своих показывать им замысел Божий, чтобы они по мере своих сил осознали его. А вместе с ними — и он сам, ведь он не был всезнающим отцом, он был лишь одним из них, так же бредущим во тьме на свет Господа.

Но им было удобнее знать его “падре” — и он привык. И сам попросил Скайуокера, раз уж так повелось, не нарушать заведённый порядок.

Падре встал рядом и взглянул туда же, куда всё утро смотрел шериф — на окраину небольшого города, откуда главная улица уходила в прерии, теряясь старой разбитой дорогой в мареве горизонта.

— Изрядно времени прошло, — сказал падре.

— Немало, — согласился шериф.

Падре сощурился, припоминая.

— Сколько — десять?

— Двенадцать, — поправил его шериф.

Падре кивнул.

— Вот как. Двенадцать лет назад отец Джинн привёл тебя ко мне.

— Упокой Господь его душу, — сказал шериф, и падре перекрестился.

Они помолчали.

— Что ж… — наконец сказал падре. — Помнится, я совершил смертный грех в тот день.

— И отличный выстрел, — добавил шериф.

Падре улыбнулся.

— Не хвали меня за грехи против Господа, Энакин.

— Ты всё сделал правильно, Оби-Ван, сам знаешь, — ответил Энакин. — Божьим словом и револьвером иногда можно добиться большей справедливости, чем одним Божьим словом.

— Возможно, — ответил Оби-Ван. — Хотя не уверен, что Ему эта идея нравится.

— Я что-то не вижу Его здесь, — сказал Энакин.

— Он всегда с нами, — возразил Оби-Ван.

Энакин расплёл руки и опустил ладони на кобуры.

— Что ж, — повторил он за Оби-Ваном, — в любом случае, выходит, смертный грех ты тогда всё же не совершил.

— Так это правда, он жив? — тихо спросил Оби-Ван.

Энакин кивнул.

— Ещё как. И он едет сюда.

Оби-Ван задумчиво провёл пальцами по короткой бороде, приглаживая её, и спросил: — Что ты будешь делать?

Энакин впервые за разговор обернулся к нему. Оби-Ван ждал, но Энакин только молча смотрел ему в глаза.

— Если он нападёт, — предостерегающе сказал Оби-Ван, поняв его без слов.

— Он нападёт, — уверенно ответил Энакин.

Прошло двенадцать лет, но они оба помнили тот день так, словно он был вчера. Оби-Ван — потому что потерял того, кто был ему почти что отцом, а Энакин — потому что потерял настоящих родителей и обрёл новый дом. И Оби-Вана. Падре Кеноби тогда было столько же, сколько ему самому сейчас — чуть больше двадцати. Он был вспыльчив, яростен и горяч. На этой земле даже священник носит оружие, но Оби-Ван не просто носил его. Оби-Ван был одним из лучших стрелков. Много чего встретилось им с отцом Джинном на их миссионерском пути, пока они не осели здесь, но до тех пор Оби-Ван больше стрелял по бутылкам, чем по живым людям. Он, как сам говорил, находил в этом покой, способ тренировать свою волю, фокусируясь на цели и прислушиваясь, пока Господь не шепнёт в ухо — пора. Вряд ли, впрочем, Господь говорил с ним в тот день. В тот день Оби-Ван

--">