(Rabbit hearted girl) - Гранаты, вороны и тени (СИ)

========== Вороны. 1.1 ==========

Тоску блаженную ты знаешь ли как я?

Как я, ты слышал ли всегда названье:

“Странный?”

Я умирал, в душе влюбленной затая

Огонь желания и ужас несказанный.

Чем меньше сыпалось в пустых часах песка,

Чем уступала грусть послушнее надежде,

Тем тоньше, сладостней была моя тоска;

Я жаждал кинуть мир, родной и близкий прежде

Тянулся к зрелищу я жадно, как дитя,

Сердясь на занавес, волнуясь и грустя…

Но Правда строгая внезапно обнажилась:

Зарю ужасную я с дрожью увидал,

И понял я, что мертв, но сердце не дивилось.

Был поднят занавес, а я чего-то ждал.

Шарль Бодлер “Мечта любопытного”

Оскар Моррей хмуро смотрел на пасмурное осеннее небо, укутанное тяжёлыми тёмными облаками. Где-то в вышине деревьев ещё шелестела редкая грязно-золотая листва. Царила тишина, лишь время от времени нарушаемая криками воронов. Холодный северный ветер невольно заставлял кутаться в тонкое пальто, совершенно от него не спасавшее. Всё было бесполезно. И бессмысленно.

Молодой человек молча смотрел на относительно свежую могилу и на яркие чёрные буквы на надгробии: НИДЖЕЛИЯ МОРГАН. Он смотрел и с каждой секундой чувствовал, что всё это слишком неправильно. Слишком странно. Особенно это необъяснимое чувство пустоты, разрастающееся где-то внутри. Волосы разметал ветер, они лезли в глаза, но Оскар всё так же неподвижно стоял, смотря на эти буквы и небольшой венок из белых, точно восковых, лилий, поставленный поверх уже завядшего букета из дешёвых красных роз. Всё казалось какой-то глупостью, фарсом. Оскар, зажмурив глаза, отчаянно качал головой, точно кладбище, могила, этот дрянной ледяной ветер и проклятые вороны всего лишь были наваждением. Иллюзией, которая тут же развеется.

Всё не могло быть так.

Не должно было быть.

Всё не могло закончиться так.

— Не вини себя, никто уже ничего не изменит, — донёсся чей-то голос позади. Оскар резко обернулся, точно очнувшись ото сна, и увидел своего старого друга. Юджин Кэдоган замотал вокруг шеи длинный шерстяной шарф и спрятал руки в карманы. На секунду он достал их, чтобы поправить очки, и тут же убрал, почувствовав холодный и влажный октябрьский воздух.

— Никто и ничего… — прошептал Оскар, посмотрев точно сквозь него, и зажмурился. Он опустился, сев прямо на землю, и снова принялся смотреть на надгробие, точно для него больше ничего и не существовало, кроме этих букв и цифр, складывавшихся для него в одно-единственное слово, которое так долго казалось таинственным и красивым, а теперь снова заставляло чувствовать себя потерянным и запутавшимся подростком.

За буквально пару часов Оскар изменился до неузнаваемости. Он всегда был немного не от мира сего, но сейчас… казалось, что это совершенно другой человек: пугающе-молчаливый, а в мгновения разговорчивости — столь же пугающе-безумный. Юджин лишь покачал головой, увидев его, с безразличием смотревшего на перелетающих с дерева на дерево ворон, и сделал робкий шаг вперёд, точно боялся, что любое неосторожное действие может привести к чему-то ужасному.

Он снова машинально поправил очки, чувствуя, как тревога всё больше охватывает его. Нужно было что-то сказать, но всё было слишком неправильным и неподходящим. Юджин решил выждать, молчаливо наблюдая за Морреем, что, согнув ноги и, опершись руками о колени, уставился взглядом в сторону старой части кладбища, наблюдая за тем, как стаи ворон перелетают с одного дерева на другое, как ветки старого бука под силой ветра хлещут старую статую, точно кнутами.

— Никто уже не сможет изменить, — беззвучно повторил Оскар, достав из кармана листок бумаги и скомкав его. Не отрывая взгляда от надгробия, он бросил листок на землю. Юджин мельком посмотрел на исписанные и многократно перечёркнутые сточки, заполнявшие брошенную бумагу. Разглядеть что-то было невозможно, но он и без того знал, что это — стихи. Оскар был довольно неплохим поэтом, но у него имелась весьма неудобная творческая особенность: чаще всего в своих работах он выплёскивал свои собственные

--">