Аврам Дэвидсон - Дело о "тёщином жемчуге"

доброго урожая, радующего сердца сельских арендаторов, по большей части составляло изготовление местной водки. Использовать только пшеницу было бы экстравагантной расточительностью; использовать только картофель было бы примитивностью, до которой они не желали опускаться. Они добивались равновесия и — обычно — они его находили.

И если бы, вместо миски за миской родимой гречки, которой питались день за днём зимой, если бы вместо неё им придётся набивать животы хлебом и картофелем — то, конечно, от этого на них навалится двойное уныние: во-первых — нет каши; во-вторых — нет домашней водки. Само собой, ничто из вышеперечисленного никак не означает, что они останутся совсем без водки! Сама мысль о таком была им чужда, вызывая недоверчивое ворчание. Но иногда гречиха могла не уродиться по естественным причинам. Результаты были всем известны. Каждый продавал, что мог: иногда золотые побрякушки жены — и жена никогда не бранилась за это; или серебряные оклады икон — и отправлялся в город, покупать городскую водку. И, будучи в городе, будучи в таверне, мог ли он сделать лишь один — возможно один — тихий и вдумчивый глоток, как всегда бывало дома? Такого никогда не случалось. Всегда возникало побуждение пропустить пинту... угостить кого-то ещё... прежде, чем понял это, пинта уже кончилась... так быстро!...

А затем, одно за другим: фургон. Сбруя. Даже лошадь.

А потом первая драка. А потом вторая драка. И...

— Ах, господа, эта лурли была замечена вверх и вниз по реке, да. Это скверно, ох, скверно. — Говоря начистоту, уже не единожды, пока Эстерхази и его благородный друг нарезали круги, в ожидании, чтобы хоть что-нибудь произошло, уже не обращая внимания на водку. Пострадала не только гречиха, начал страдать и сам край. Рыбаки больше не ставят сети, птицеловы боятся заходить в папоротники.

— Теперь, сударь, — говорит парень, которого бейлиф прислал проводником, — просто немного проследуйте тем же путём, туда, и вы дойдёте, обязательно дойдёте, легче лёгкого, увидите её... увидите её...

— Излучину Лурли?

Человек смотрит с укоризной. Не произноси слово, чтобы этого не случилось... — Увидите её, — произносит он, нервозно сглатывая, видимо и слышимо. И натянуто спрашивает: — ваша милость желает вернуться до полудня? ...или после? То есть, я имею в виду... — Ясно, что он имеет в виду — то, что не намерен сопровождать Эстерхази. Но, впрочем, готов вернуться сюда за ним. Он может дойти до этого места — и не дальше. Эстерхази пожимает плечами. — Тогда привяжи лошадь, — говорит доктор. — Полагаю, что смогу найти путь назад. — И, поскольку человек мучительно сомневается, то добавляет: — А если я не смогу, то, несомненно, лошадь знает дорогу.

С каким нетерпением человек ухватывается за столь лёгкий способ избавиться от него! Но потом, потом, нечто, что может быть долгом или, возможно, страхом перед чем-то другим, нежели лурли — может, князем — а, может, искреннее беспокойство, возникает на лице этого человека. Видит Бог (думает Эстерхази), это достаточно честное лицо. Человек качает головой. — Я встречу вашу милость здесь, — заявляет он. — Когда тени станут такими, — он проводит палкой по мягкой грязи. Приблизительно через три часа после полудня, вычисляет Эстерхази. — Конечно же, ваша милость тогда будет здесь? — Это не столько вопрос, сколько просьба. А потом он стоит и смотрит, как гость его хозяина уходит по тропе вдаль.

День был тёплым и становился ещё теплее, но в этом месте было прохладно. Деревья впереди редели. И сама тропа истончалась. А затем тропа привела в никуда и это оказался конец пути. Это был скорее омут, чем заводь, скорее затон, чем омут. Рыхлые кусочки опавших листьев и тому подобного, плавали, усеивая поверхность и глубины тёмных вод. Впереди, довольно далеко впереди, сияло над водой ничем не заслонённое солнце. Вот река.

Вот Излучина Лурли.

Он садится и вытаскивает бинокль. И ждёт.

Качество света, количество света, не оставалось одним и тем же даже пару секунд подряд. Деревья и кустарники трепетали на ласковом слабом ветерке; и свет, проходящий между и среди них, дрожал вместе с ними. Временами свет прояснялся, затем попадал в поток и зеленел. Солнце высвечивало жёлтым то один, то другой уголок. В некотором смысле, это было, словно находишься под водой. И Эстерхази впал в некую мечтательность, где и вправду был под водами. Он поднимался и падал вместе с волнами. А потом, откуда-то из --">