Софья Валерьевна Ролдугина - В горе и в радости

замолкают. – Или струсил?

Чаша сваливается у дружинника с головы.

– Яа-а-а… – блеет он, багровея не то от злости, не то от страха.

– А если хочешь посмеяться над кем-то, вон туда повернись, – добавляет Мирра, кивнув на отца. – Это господину твоему по вкусу смотреть на мужчин в женской одежде, он мне приказал так принарядиться. Я-то причём?

Кто-то фыркает, кто-то кашляет в тишине, но потешаются на сей раз не над Миррой.

Лорга мрачнеет.

– Болтать-то ты выучился славно, – веско говорит он, не поднимая взгляда. – Одно слово – девчонка, и платье верно по тебе сшито.

Но он и договорить-то не успевает, когда с места взвивается Илка и звонко выкрикивает:

– Так что, «девчонка» – браное слово? Поди, Брайне ты б такого не сказал?

В зале начинают шептаться; никто больше не пьёт вина и не тянется за дичью – праздник испорчен.

«Надо бы мне первой было вмешаться», – корит себя Эсхейд, но в то же время гордится дочерью: знать, правильно её воспитала, если та не терпит несправедливости.

Рисвид бы такой внучкой гордилась.

– То не детское дело и не детская забота, – отвечает Захаир и поднимает взгляд.

Тревожный знак; видать, сердит очень.

– Так если я – ребёнок, то и он, выходит, ребёнок? – дерзко отвечает Илька, тыкая в Мирру пальцем, и Яська хихикает. Мирра хмыкает и скрещивает руки на груди, но, судя по виду, ему теперь тоже весело. – И тогда выходит, что здоровый лоб ребёнка при всех задирает, да ещё и гордится этим? – повышает голос она. И глаза закатывает: – «Девчонка»! Ладно Брайна, её уже не дозваться. Но вот меня, девчонку, кто бы стал дразнить, а?

Она говорит, а чаши, ножи, блюда с дичью, сосуды с вином – всё взлетает к потолку и принимается там кружиться. На пирующих сыплются крошки и проливается хмельной дождь; иные из дружинников бледны и сердиты, а другие забавляются, но все помалкивают.

И лоргу страшно разозлить, и девчонку-киморта.

Захаиру тоже не по себе. И это видят слишком многие; и многие запоминают.

– Ну, полно шалить, – поднимается Эсхейд со своего места и кладёт дочке руку на плечо. Чаши и блюда тут же возвращаются на место, на стол. – Ты бы, государь, и впрямь лучше б киморта не задирал: они, вишь, живут дольше нашего. Ты уже на погребальный костёр ляжешь, и пепел по ветру развеют, а киморт будет жить и помнить, что был такой несправедливый человек. Разве дело? – укоряет она Захаира мягко. Честь и память на севере не пустые слова; авось одумается. – А ты, – поворачивается она к усатому дружиннику, облитому вином, – и впрямь иди и сразись с тем, над кем насмехался. Или трусишь?

– Да я!.. – вскакивает он.

– Вот и славно, – Эсхейд поворачивается к Мирре: – Меч мой возьмёшь?

– За своим пошлю, твой мне не по руке, – скалится тот. – Рука у меня, видишь, маленькая, девчоночья.

Звучит как шутка, вот только никому уже не смешно.

А тому дружиннику он позже голову сносит одним ударом.

О поединке судачат половину лета, к осени же умолкают: другие поводы есть. У границ опять всё чаще видят кочевников-степняков; хадары объявились между Свенном и Ульменгармом, а в Бере, говорят, мор, да такой, что впору слать за кимортами. Когда убор на деревьях становится багряным, Захаир сам пишет и снова зовёт Эсхейд погостить, забыть былые обиды: мол, не дело это, когда между наместниками и лоргой рознь.

Новая любовница, которая устраивала свары, к тому времени помирает, свалившись с гурна на охоте; сына её, Имира, берёт на воспитание Зита – ей уже привычно.

А Ульменгарм по осени дивно хорош.

Листва на деревьях алая, и пурпурная, и коричневая, и золотая. Она ярко горит на фоне чёрных стен и громады замка, а купол неба высокий-высокий и будто бы прозрачный, зеленовато-синий. На ярмарках по вечерам угощают молодым вином, сваренным со сладкими плодами и пряными травами, пекут медовые лепёшки прямо там же, на жаровнях. Всюду на площадях видны многоцветные телеги кьярчи; кто-то ходит на руках толпе на потеху, кто-то поёт жалостливые песни или разыгрывает целые представления – вот развлечений-то! Больше всего Эсхейд отчего-то запоминается высокий и дивно красивый сказитель с семистрункой. У него белые длинные волосы почти до колен, а глаза подведены алой краской; прибыл он, судя по одеждам, из Ишмирата, но на лорги поёт чисто, как на родном языке.

– На тебя похож, – шепчет Эсхейд, склонившись к Телору. – Только ты --">