Янка Брыль - Стежки, дороги, простор

перебирая еще детскими пальцами, и хорошо, на долгую память, улыбнулась.

Не может быть, чтобы это те рубли, что мы — почти насильно — дали ей, так расшевелили тихую девчонку. Просто — снова одна в лодке — она почувствовала себя вольнее...

***

На хуторе в лесу — пригожие девки. Аж напиться захотелось, как увидел их в окне.

Мать:

— Кабы хлеба — не дали бы, нету. А воды — чего ж...

— Ой, мама, ну вас! — перебила младшая дочка.

Помыла стакан, взяла ведро и у колодца, пока я доставал воду и пил, рассказала, что окончила десять классов, работает в ближней деревне пионервожатой. Косы — вразлет. Доверчивые черные глаза.

И не посмел спросить, правда ли, что хлеба нет...

1955

ВСТРЕЧА И РАССТАВАНИЕ

Большая мощеная площадь в местечке. Позднее утро. Жара. Репродуктор орет со столба — передает бесконечный очерк о жатве. А слушать некому. Колхозники в поле. Малыши — кто на пастьбе, кто на озере. Только три курицы ходят по площади да около крыльца закрытого сельмага, где несколько раз в день останавливается автобус, прямо на солнцепеке, сидит дедок. Спешить некуда...

Потом сюда подходит другой, тоже из села, ехать куда-то собрался. Седой, сгорбленный, с костылем.

— Сдается, Тодор Яцына? Здоров, коли так!

Тот, что сидит, пригляделся:

— Ты, Стасевич? А бо-о-о!.. Садись, братка, да хоть как люди поговорим...

Старики здороваются за руку, садятся рядом и начинают выяснять, сколько ж это лет они не виделись. Что-то около этого — или все пятнадцать, или четырнадцать...

Еще и до половины темы не добрались, когда на площадь, будто неожиданно, выкатил и остановился горячий, запыленный автобус.

— Поставы? Это мой! А ты, браток, куда?

— Я — в Вильню. Мой — часа через два...

— Ну, так бывай, Яцына! Даст бог, встретимся — поговорим.

Гул мотора убежал. Пыль медленно осела. На площади снова тишина. Только очерк по радио... Он также, кажется, рассчитан на столетие.

1956

ХОЗЯЕВА

В клубе крепкого колхоза — собрание. В будни, однако праздничное. Более сотни женщин и девушек получают медали Всесоюзной выставки — за лен, которым славится этот уголок Наднеманья.

Смешновато-трогательный шик. Люди эти лучше умеют трудиться, чем получать награды. Каждая, кого вызывают, выходит меж рядами на проход, смущенно улыбаясь, идет к столу президиума и заранее держит руку, чтобы подать ее председателю райсовета, «так, как и все», кивает головой и говорит: «Спасибо». Девчата не очень приноровлены постукивать высокими каблучками праздничных туфель. Медали все нацепляют сразу же, только усевшись, и радостно, как дети, улыбаются.

Сухонькая смешливая бабуся:

— Ну вот, сичас и я украшу свою грудзь!..

Идет, а все добродушно смеются.

Выступая, большинство старается говорить, как и бабуся, «культурно»: «Климатичаския условия нам не дазволили...» Только одна женщина — после узнал: живет вдовой, сын — лейтенант, в армии, дочка — студентка, в Минске,— говорила коротко и по-своему:

— Семьсот пуков обобили, а пятьсот еще нет. Но обобьем и эти. Что я тут буду больше говорить. Стараемся, как только можем, потому что надо.

После собрания, как водится, танцы. И льноводки, и молодые учительницы метут польку — не наглядеться.

1956

КАРЬЕРА

Детина, которого сызмалу называли для смеха Петр Петрович, в буржуазной Польше пять лет сидел в тюрьме «за коммуну», во время войны был в партизанах, а после освобождения — с очень легкой руки местного начальства — взошел на тернистую стезю руководящей работы.

Почти неграмотного парня назначили сначала председателем районной конторы Госбанка, потом — заведующим заготовительной конторой, потом — председателем сельсовета, и, наконец, наиболее жестокое решение — председателем сельпо.

Руководя банком, Петр Петрович только подписывал бумажки, какие бы ни подсовывали, очень туманно представляя себе значение большинства документов.

— Что ты мне тута ярундовину городишь! — гремел он на бухгалтера. — Я подписал — всё! А мало тебе одного разу — в другой подпишу!..

В заготовительной конторе он сам, и очень охотно, бывал подчас грузчиком, помогал своим хлопцам.